Эдуард Дворкин - Кривые деревья

— Как ты можешь?! Заканчивается только роман… уходит он… мы остаемся! Остаемся с нашими надеждами, устремлениями, извечной тягой к добру, справедливости, торжеству светлых идеалов… остаемся в мире огромном и несовершенном, где так легко потерять себя, утратить человеческое, выродиться в существо корыстное и низкое!.. Кто, как не ты, — она обняла и расцеловала подругу, — помогает мне быть добросердечной, отзывчивой, справедливой! Как без твоей помощи дальше смотреть на себя со стороны, быть строгой, критически оценивать собственные поступки?! Ты — часть меня, мое второе «я», и мы всегда будем неразлучны!..

— Надеюсь, и со мной тоже?

Молодая писательница вздрогнула. В кресле у окна, ранее ею не замеченная, восседала немолодая тучная дама с потрепанной лирой и сложенными за спиною крыльями.

— Муза! — всплеснула ладошками молодая писательница. — Талия Зевсовна! Вернулась, голубушка!

— А я и не улетала… кружок над домом сделала — и обратно… нешто творить можно без Музы?..

— С кем это ты? — донесся раскатистый баритон любимого.

— Сама с собою! — Перебежав коридор, Любовь Яковлевна вошла в кабинет Николая Николаевича. — Как ты сегодня?

— Много лучше! — Знаменитый путешественник конфузливо улыбнулся. Накануне, оскользнувшись, он повредил ногу и теперь лежал под стеганым ватным одеялом. — А я слышу разговор, подумал — не иначе гости…

Молодая женщина осмотрела ушибленное колено, переменила лед в пузыре, налила в стакан свежего молока, нацедила меду.

— Скажи, Николай… — ей нужно было прояснить одно туманное обстоятельство, — помнишь, у Пржевальского… он соглашался помочь, но поставил перед тобою, как ты выразился, одно неприемлемое условие. Я долго думала и никак не возьму в толк: чего, собственно, он добивался и почему ты отказался пойти ему навстречу?

Закашлявшись, Миклухо-Маклай поперхнулся, да так, что молоко хлынуло у него через нос.

— Ты такая нравственная… чистая, — произнес он, не скоро откашлявшись и не на шутку перепугав ее, — прости… между нами не должно быть тайн… все же мне трудно назвать вещи своими именами. Видишь ли, Николай Михайлович… он… в силу обстоятельств… нетрадиционно трактует отношения между мужчинами…

Любимый человек откровенно мучился, пытаясь объяснить ей то, чего понять она решительно не могла. Смирившись, Любовь Яковлевна мягко перевела разговор на быт и традиции папуасов.

Николай Николаевич уснул, она вышла. Снизу раздавались звуки гармоники, топот, веселые голоса.

Спустившись, хозяйка дома в растерянности встала.

Обеденный стол был уставлен изысканными яствами и напитками. Герасим в расстегнутом щегольском сюртуке и с золотой цепью поперек живота вовсю наигрывал плясовую. Дуняша, Прохор и Муму, тоже нарядные и праздничные, лихо отплясывали.

Увидев Любовь Яковлевну, дворник широко улыбнулся ей и протянул наполненный фужер.

— Хорошие новости, — объявил он онемевшей молодой писательнице. — Старая барыня Красовская благополучно усопла. Имущество отказано мне. Теперича я миллионщик… И еще, — взяв Стечкину под локоток, он приблизил ее к себе, — у Дуняши к вам деликатность, соизвольте выслушать.

Тут же горничная, лакей и бывший дворник упали перед Любовью Яковлевной на колени.

— Благословите! — Дуняша подхватила край платья хозяйки. — Сочетаюсь браком! Желательно напутствие…

— С кем… сочетаешься-то? — не сразу обрела Стечкина дар речи.

— Дак, с обоими! — Горничная озорно повела глазами. — Хотим, значит, французскую семью… чтобы, как у Ивана Сергеевича…

Любовь Яковлевна залпом выпила шампанское.

— Пусть кровать вам будет пухом!..

Побродив по дому, она зашла в детскую.

Маленький Яков в заржавленных железных очках корпел над листом ватмана. Любовь Яковлевна погладила сына по голове.

— Ты так быстро растешь… кем хочешь стать?

— Зачем спрашивать очевидное? — Мальчик смотрел неприятно знакомым взглядом. — Ябуду оружейным конструктором…

Одевшись, она вышла из дома и сразу была обласкана живительным теплом солнца.

Снега не существовало.

Повсюду были цветы — красные, белые, синие. Они росли прямо под ногами, а над ними роями вились насекомые — зеленые, желтые, оранжевые.

По Невскому, следом за солдатами, бежала, выпучив глаза, испорченная девочка-подросток. За нею с плеткой наготове гнался ее несчастливый отец.

Приветливо помахав на прощание, молодая женщина вошла в ряды. Меланхолический старый шарманщик стоял в галантерейной линии, и мудрый предсказатель в перьях, нахохлившись, сидел на его плече.

Она положила червонец, и птица по обыкновению заглянула ей в глаза.

«Сегодня вы закончите роман, — гласило прорицание, — и он обязательно найдет читателя!»

Теперь следовало поторопиться…

…Крашенный желтым наемный экипаж уже стоял на углу Шестилавочной и Графского. Прислуга выносила вещи. Дверь квартиры в бельэтаже была распахнута.

— Вы уезжаете… во Францию… и более никогда не вернетесь?..

Старик в креслах, седобородый и изможденный, по-гоголевски тяжело поднял усталые веки.

— Старость — это тяжелое, тусклое облако, заволакивающее и будущее и настоящее, и даже прошедшее, так как делает его печальным, стушевывая и надламывая воспоминания. Надо защищаться от этого обмана…

— Защищаться? — С жалостью она смотрела на немощного, сломленного человека. — Но как?

— А вот так! — Великий мистификатор вскочил, сорвал бороду, прошелся колесом, легко подхватил молодую женщину и принялся кружить по комнате.

— Любегины… — смеялась она и не могла остановиться. — Что с ними?

— Стали натурщиками. — Тургенев махнул ладонью. — Неплохо зарабатывают.

Большая тяжелая муха влетела в форточку и тяжко заметалась под потолком.

— Иван Сергеевич, — глаза в глаза спросила молодая писательница. — И все-таки — в чем смысл человеческой жизни?

— В движении!

— А у насекомых?

— В жужжании!..