Эдуард Дворкин - Кривые деревья

— Пиво есть? — хрипло спросила Стечкина.

— Пиво? — изумился классик. — Вы спросили пиво?

Повертев языком в пересохшем рту, Любовь Яковлевна молча кивнула.

— Вообще-то я не употребляю, — замялся Тургенев. — Да и квартира не моя. Сейчас узнаю у хозяина…

Он вышел и вернулся с немолодым лакеем, которому в прошлые посещения она сбрасывала ротонду. На этот раз вместо вислой с чужого плеча одежонки человек был облачен в щегольской сюртук с начищенными металлическими пуговицами и выглядел весьма презентабельно.

— Знакомьтесь, — церемонно произнес Тургенев. — Давнишний мой друг. Василий Петрович Боткин.

Стечкина глубоко выдохнула.

— Врач? — чтобы сказать хоть что-нибудь, коротко бросила она.

— Литератор, — вежливо склонил голову представленный. — Критик.

— Был близок к Станкевичу, Белинскому, Герцену, — с гордостью добавил Иван Сергеевич.

Впрочем, гостье было уже все равно.

Пива в доме не оказалось, послать за ним было некого. Из английских чашек пили чай с кренделями. Лицо Ивана Сергеевича было непроницаемо серьезно, держался он церемонно и с большим достоинством.

Едва заметно царапая фарфором о фарфор, мужчины степенно сглатывали ароматный кипяток и тщательно прожевывали сдобу. Очевидно было, что присутствие третьего лица сковывает их. Стечкина же никак не могла заставить себя подняться. Она пристально смотрела в лицо Тургеневу, отчего Иван Сергеевич смущался, краснел и ниже наклонял голову. Лакей-Боткин пытался вовлечь засидевшуюся гостью в какую-то необязательную светскую беседу. Любовь Яковлевна отвечала коротко, односложно и невпопад.

Время шло, и, исчерпав запас внимания к даме, мужчины заговорили о своем.

— Отчего, Иван, ты не напишешь простой и нравственной повести для народа? — надрезая очередной крендель и промазывая его внутренность маслом, подчеркнуто серьезно спросил Боткин.

Тургенев откашлялся.

— Тебе кажется, — избегая встречаться глазами с дамой, заговорил он, — что такой повести я не пишу из одной лени. Но почему ты знаешь, что я двадцать раз не пытался что-нибудь сделать в этом роде и не бросил этого наконец, потому что убедился, что это не по моей части, что я этого не умею? Вот где именно, — окрепнув голосом продолжал он, — и высказывается слабая сторона самых умных людей не художников: привыкнув всю жизнь свою устраивать сообразно с собственной волей, они никак не могут понять, что художник часто не волен в собственном детище, и готовы обвинить его в лени, в эпикурействе и т. п. Поверь: наш брат, да и всякий, делает только то, что ему дано делать, а насиловать себя бесполезно и бесплодно. Вот отчего я никогда не пишу повести для народа. Тут нужен совсем иной склад ума и характера… Положа руку на сердце, — как-то странно перескочил Иван Сергеевич, — я также не думаю, что живу за границей единственно из желания наслаждаться отелями и т. п. Обстоятельства до сих пор так сложились, что я в России могу проводить только пять месяцев в году; а теперь и того хуже стало. Ты, я надеюсь, мне поверишь, если я скажу тебе, что именно теперь я желал бы быть в России и видеть вблизи то, что в ней происходит и чему я глубоко сочувствую…

И только здесь Любовь Яковлевна заметила нечто, окончательно ее сломившее.

У Ивана Сергеевича Тургенева была борода! Седая и пушистая, какую, собственно, все привыкли наблюдать.

Вскрикнув и оттолкнув столик, Стечкина опрометью выбежала из квартиры…

Следующий день превратился для Любови Яковлевны в сущий кошмар.

Как на грех, у Игоря Игоревича выдался выходной, и счастливым супругам предстояло выехать на дачу. С раннего утра у дома стояли дрожки на огромных колесах, высочайших рессорах и с неуклюжими козлами, прозванные отчего-то «адамовскими экипажами». Ехать нужно было около двадцати верст по Петергофской дороге и еще версты три по разбитому, тряскому проселку.

Откинувшись на сиденье, Любовь Яковлевна демонстративно нюхала соли, прикладывала ко лбу смоченный одеколоном носовой платок и непритворно вздрагивала, касаясь иногда холодной плоти мужа. Игорь Игоревич, в парусиновом пыльнике поверх пиджачной пары, сидел прямо и, не щурясь на солнце, наблюдал широкую спину кучера.

На седьмой версте их ожидало происшествие, короткое и стремительное. Приближаясь к расположенному на обочине, выкрашенному в красный цвет питейному заведению и уже готовые благополучно миновать его, путешественники стали очевидцами неожиданной и драматической сцены. Любовь Яковлевна знала, что «Красный кабачок», как его именовали завсегдатаи, славится на весь Петербург безудержным офицерским разгулом. Проезжая лихое место, она всегда слышала дикий рев и звуки бьющегося стекла, неоднократно наблюдала потасовки между сбесившимися за ночь кутежа людьми. На этот раз ситуация складывалась много серьезнее.

…С треском выставившиеся двери явили проезжающим вертящийся оранжево-голубой ком. Вылетевший наружу и распавшийся, он превратился в четверых не помнивших себя офицеров, двоих гусаров и двоих уланов, немедленно устремившихся на вытоптанную по соседству поляну. Из появившегося ящичка вынуты были пистолеты. Разбежавшаяся до двадцати шагов смертельная пара, развернувшись, принялась сближаться. Два выстрела ударили одновременно, и два окровавленных дуэлянта одновременно рухнули навзничь. Другой гусар и другой улан, едва ли не на лету подхватив и перезарядив оружие, поспешили повторить действия павших своих товарищей, и еще два бездыханных тела опустились на влажную от росы землю…

Любови Яковлевне сделалось по-настоящему плохо. Игорь Игоревич же, отнюдь не предаваясь сантиментам, смешно и страшно мчался к месту двойной дуэли… что-то делал там… искал в траве… мерил землю вынутой из кармана рулеткой. Потом он снова сидел рядом, черкал карандашом по перевернутой папиросной коробке, и Любовь Яковлевна из своего тошнотного полуобморока слышала его бесцветный, тусклый голос:

— Пистолеты Лепажа… дуэльная модификация… калибр… выпуск 1850 года… траектория…

Едва только ужасное место скрылось из виду, Любовь Яковлевна попросила об остановке, намереваясь пройтись или прислониться к дереву, чтобы унять дурноту. Практический Игорь Игоревич, напротив, велел ваньке гнать во весь опор и, опустив верх дрожек, подставил жену сильнейшему порыву ветра. Очень скоро Любовь Яковлевна закашляла и зачихала, однако дурнота прошла полностью…

У нее достало сил пройти под яблонями по усыпанной гравием дорожке, поцеловать в розовое ушко выбежавшего навстречу маленького Яшу и даже подарить ему плюшевого пингуина. Сразу после этого прибывшей накануне Дуняшей Любовь Яковлевна была уведена в заранее подготовленный апартамент. Немедленно растертая камфарой и подвергнутая скипидарной ингаляции (более всего Любовь Яковлевна опасалась ложного крупа), она была уложена на жестко накрахмаленные по деревенскому обычаю простыни и сразу уснула.