Хорхе Ибаргуэнгойтия - Августовские молнии

До сих пор не знаю, как нам удалось добраться до дверей президентского особняка: мы прокладывали себе путь среди чиновников, представителей ТОПа, СЛОПа и ВЛОПа, среди Чрезвычайных и Полномочных послов, среди кандидатов на посты Государственных министров и среди самих министров, боевых друзей покойного, сподвижников и родственников — и, наконец, предстали перед безутешной вдовой, которая прижала нас к сердцу, как братьев.

Сенайдита Гонсалес, сестра моего бедного дорогого начальника, провела нас в китайский зал, где был установлен гроб; по сторонам его горели высокие свечи и стояли в почетном карауле Видаль Санчес в сюртуке, с трехцветным бантом на груди, Толстяк Артахо в парадном мундире, Хуан Вальдивия, не успевший надеть траур и потому красовавшийся в зеленом габардиновом костюме, и, наконец… не кто иной, как Эулалио Перес Г.

Сенайдита подвела нас к гробу.

— Поглядите, кажется, будто он уснул.

Клянусь, никогда я не видел у покойника более изменившегося лица.

Выходя из китайского зала, я столкнулся с вдовой; она сделала знак, выражавший намерение сообщить мне нечто, не предназначенное для чужих ушей. Я последовал за ней в подвал, она привела меня в кладовую и там остановилась.

— Знаете, каковы были его последние слова?

Я ответил, что, разумеется, не знаю. Тогда я услыхал одно из самых ошеломительных в моей жизни признаний:

— «Пусть мои золотые часы достанутся Лупе». Вам то есть.

Не могу описать волнения, которое вызвали во мне эти слова. Последние мысли шефа были обо мне. На глаза мои набежали слезы. Но тут вдова сообщила новость, которой суждено было иметь весьма печальные последствия:

— Я отдала бы вам часы с величайшим удовольствием, ибо я и Маркос… (Тут она заговорила о своей любви к нему и т. п.) Но подумайте только! Их украли!

Я оцепенел. Обобрать мертвеца даже на поле боя казалось мне отвратительным.

— Кто это сделал? — спросил я, кипя негодованием.

Она рассказала, что оставила часы на бюро в спальне:

«Заходил туда (за шпагой) только Перес Г. Да, да, тот самый Перес Г., которого все мы знаем: Эулалио Перес Г.» Я готов присягнуть перед любым судом — даже перед судом самого Предвечного, — что вдова Маркоса Гонсалеса произнесла эти слова, а именно, что Эулалио Перес Г. украл золотые часы, которые ее покойный супруг завещал мне в свой смертный час.

Движимый благородным желанием, грубо говоря, набить Пересу морду, я сделал шаг к выходу. Но вдова загородила мне дорогу.

Тут уместно сделать одно замечание. Вдова Гонсалеса, о которой я рассказываю, была его законной женой. Или, вернее, официально признавалась таковой; а донья Соледад Эспино де Гонсалес и Хоакина Альдебаран де Гонсалес, которые также считались вдовами генерала, принадлежат к совершенно иной социальной категории.

— Вы куда?

Я сказал. Она стала умолять отложить исполнение моего намерения до другого раза.

— И без того тяжело потерять мужа, а тут еще придется улаживать всякие скандальные дела.

И то правда. Как бывает с людьми, которые посвятили свою жизнь славному, хоть и полному опасностей, ратному делу, Маркос Гонсалес вынужден был прибегать к услугам разных женщин и от некоторых из них имел потомство. На панихиду, объяснила мне вдова, явились четыре женщины в трауре и не менее дюжины неизвестных отпрысков (которым, разумеется, приписали потом пропажу столовых приборов и венецианского стекла), отчего, как легко понять, создалась весьма неприятная обстановка. С присущей мне любезностью я уступил просьбе сеньоры Гонсалес и обещал не учинять скандала непосредственно сейчас.

Возвращаясь по коридорам в залы и раздумывая над событиями, я нос к носу столкнулся с Видалем Санчесом, который схватил меня за руку:

— Заезжай во дворец, Лупе, мне нужно с тобой поговорить. — Так и сказал и тут же пошел прочь.

Прежде чем я успел ему ответить, я с ужасом увидел, что президент Республики (а Видаль Санчес, хоть и был грязным убийцей, тем не менее по Конституции считался президентом) направляется туда, где стоит жулик Перес Г., только что стянувший у меня последнюю память о моем дорогом шефе; президент посовещался с ним, а затем оба они подошли к Джефферсону, послу Соединенных Штатов. Даю честное слово, что видел, как тот утвердительно кивнул.

Я отвернулся, стараясь направить свой взгляд в менее нечистое место, и заметил, что Балтасар Мендиета прячет в карман фарфоровую статуэтку. В полном отчаянии я вошел в китайский зал и четверть часа простоял у гроба, пока не появился Тренса; он приблизился ко мне с таинственным видом и сказал на ухо:

— Ребята в столовой.

Я последовал за ним в просторную темную столовую (точную копию зала во дворце Чапультепек), где собрались мои старые товарищи по оружию, чтобы распить несколько последних бутылок великолепного коньяка, ценителем и знатоком которого был генерал Гонсалес.

В полумраке столовой я различил внушительную фигуру Толстяка Артахо в парадном мундире; вокруг него сгрудились Тренса, Каналехо, Хуан Вальдивия, Рамирес, Анастасио Родригес и Аугусто Корона.

Я затворил дверь, а Герман загородил ее стулом. Все присутствующие дружески и почтительно приветствовали меня. Когда Герман и я сели, Хуан Вальдивия встал и начал так:

— Друзья! — В годы учения в Селайе он славился красноречием. — Мы собрались здесь, в суровом ожидании и горе, чтобы обдумать шаги, которые нам следует предпринять, слова, которые мы должны найти, путь, который нам надлежит избрать в час тяжелых испытаний, когда родина, еще не оправившаяся от удара, нанесенного ей кончиной пламенного генерала Гонсалеса, устремляет свой взор в туманное будущее, наполненное апокалипсическими видениями… и т. д. и т. д.

В таком же духе он говорил еще некоторое время и наконец передал слово Толстяку Артахо — из всех присутствующих тот был самой значительной персоной, возможно, по причине наибольшего веса, а может, также оттого, что имел под своим началом семь тысяч солдат и четыре полка артиллерии. (В руке Артахо держал томик Конституции.)

— Как вам всем известно, — сказал Толстяк, не поднимаясь с места, — Конституция нашей страны определяет, что в случае смерти президента Республики, министр внутренних дел автоматически облекается властью президента.

Мы разразились аплодисментами и криками «ура» в честь Вальдивии Рамиреса, который был министром внутренних дел. Кто-то уже предложил за него тост, когда Аугусто Корона — Хамелеон — поднял руку:

— Минутку, друзья! — И, обращаясь к Артахо, добавил: — Мне кажется, вы ошибаетесь, генерал.

Артахо явно был раздосадован, однако, демонстрируя свою учтивость, предложил Хамелеону высказаться яснее, что тот и сделал в следующих или им подобных выражениях: