Александр Шаргородский - Колокольня Кваренги: рассказы

Весь еврейский юмор — в одной книге.

Книге, полной любви и смеха.

Я появился на свет на восемнадцатом году революции, и все было бы хорошо и радостно в моей жизни, если бы не одно обстоятельство — мои дедушка и бабушка родились, к сожалению, задолго до…

Они, конечно, не были виноваты в этом, да и появись они позже меня, возможно, и сейчас бы не было — и все-таки факт их появления при капитализме меня смущал. Дело в том, что в их сознании была масса пережитков. И, несмотря на то, что ежедневно они с ними боролись, что им помогала в этом общественность — пережитки сдавались с большим трудом.

У дедушки и бабушки было одинаковое количество пережитков, но, если быть честным до конца, у дедушки было на один больше. И вот с этим-то пережитком никакая общественность, никакие указы и постановления, никакое отделение церкви — в данном случае синагоги — от государства — ничего не могли поделать.

Судя по всему, дедушке было суждено с этим пережитком жить, и, как видно, умереть.

Была у этого пережитка довольно странная особенность — он не бросался в глаза. Вы могли с этим человеком беседовать, пить вино, работать бок о бок — и даже не догадываться, что пережиток существует. Но стоило пойти с ним в баню или искупаться лунной ночью в чем мать родила — как пережиток прямо-таки бросался в глаза. Поэтому с некоторых пор, а точнее — с октября семнадцатого года дедушка перестал посещать баню, правда, одновременно продолжая посещать синагогу, которую закрыли только в декабре.

Мало помалу о дедушкином пережитке стали забывать и помнили о нем только бабушка да несколько евреев, с которыми дедушка любил поплавать лунной ночью до революции…

И наверняка бы забыли! Как вдруг, совершенно неожиданно, дедушке ударило в голову наделить этим пережитком меня! Меня, родившегося на восемнадцатом году после! Замысел был коварен. Бабушка с дедушкой решили обмануть моих родителей, всецело занятых строительством нового мира и почти не бывавших дома.

Вечером, за чаем, они разрабатывали план операции и, едва заслышав шаги мамы или папы, затягивали «Смело, товарищи, в ногу»…

Папа подозрительно косился на них, явно видя в этом подвох, но дедушка с таким энтузиазмом, выводил «Грудью окрепнем в борьбе», что папа махал рукой и садился ужинать.

Бабушка кормила папу вкусно, хотя ни о каких фаршированных рыбах, цимесах и вументашен и речи быть не могло — придя в дом, папа запретил это раз и навсегда.

Папа был сторонником интернациональной пищи и требовал, чтобы в доме в его присутствии говорили по-русски… Поэтому бабушка с дедушкой, плохо знающие русский, в его присутствии молчали…

— Мне достаточно, — говорил папа дедушке, — что я терплю ваш пережиток, уважаемый Моисей Соломонович.

— Какой еще пережиток? — обычно спрашивал дедушка, — какой вы имеете в виду?

— Тот самый, — отвечал папа, — тот самый!

Дедушка никак не мог понять, как папа узнал о его пережитке.

— Но послушайте, Абрам Исаакович, — возражал дедушка, — вы же не будете отрицать, что от некоторых пережитков мы избавились. Мы, слава богу, уже не живем в отдельном доме. Свою мастерскую по ремонту галош я передал нашему государству, я уже не пою в еврейском хоре. Что вы еще хотите?!

— Это потому, что мы закрыли синагогу, — объяснял папа, — а то вы бы там пели и пели и мешали бы нам строить новый мир.

— Боже мой, — говорила бабушка, — Кто вам мешает? Стройте себе на здоровье! Кто вам мешает?

— Кто?! — Папа делал несколько шагов и рывком открывал шифлед. — А это что? — папа указывал на перевязанный пакет. С этим можно строить новый мир?!

Бабушка с дедушкой переглядывались.

— Только не делайте вид, что вы не знаете. Это — маца! Как она попала в мой дом? — говорил папа.

— Это с до революции, — объяснял дедушка, — с тысяча девятьсот шестнадцатого.

— Почему же она такая свежая?! — интересовался папа, развязывая пакет.

— С чего вы взяли? — говорил дедушка, — вы попробуйте…

— Я?! — вскрикивал папа. — Вы мне предлагаете мацу?!!

— Так вы же говорите, что она свежая, вот я вам и предлагаю проверить.

Папа белел.

— Члену партии, — выдавливал он, еле шевеля губами, — мацу?!! Чтобы завтра же ее не было в доме, или послезавтра в нем не будет меня!..

— Ради бога, — отвечал дедушка и в знак примирения затягивал «Вихри враждебные»… Бабушка тут же подхватывала, и этот сводный хор завершал дискуссию. Папа махал рукой и шел изучать историю партии.

И вот однажды, когда папа уехал в командировку — он время от времени поднимал то сельское хозяйство, то промышленность, то искусство, а мама, как всегда, занималась окончательной ликвидацией безграмотности среди некоторых частей населения, — бабушка с дедушкой завернули меня в покрывало и понесли куда-то, на самую окраину городка, в какой-то домик, откуда вскоре вынесли, но уже не того меня, а меня с пережитком…

В свое оправдание должен сказать, что я яростно сопротивлялся. Я кричал, отчаянно махал руками, одновременно дергал обеими ногами и даже укусил склонившегося надо мной бородатого человека с ножом в руках — но силы были явно неравными…

Через некоторое время появились мои родители и, хотя они были идеологически подкованы и чрезвычайно бдительны, они, к сожалению, ничего не заметили… Тем более, атмосфера, созданная дедушкой и бабушкой в этот вечер, была необыкновенной: в центре их комнаты, на стене был повешен портрет Свердлова, весь вечер граммофон, одолженный у соседей, играл революционные песни и марши, и, наконец, бабушка с дедушкой преподнесли папе новое издание истории партии…

Очевидно, это уже было чересчур, потому что папа подозрительно спросил:

— Что-нибудь произошло, Моисей Соломонович?

— Нет, нет, что вы, — возразил дедушка, — просто скоро годовщина нашей революции.

Слово «нашей», произнесенное дедушкой, заставило папу содрогнуться, и он еле удержался, чтобы как следует не ответить этому «бывшему», еще совсем недавно занимавшемуся эксплуатацией человека человеком.

Это действительно было так… До того, как дедушка, после одного из постановлений, передал добровольно свою мастерскую государству, в ней работало двое — он и его брат, и, понятно, эксплуатация человека человеком была налицо — он нещадно эксплуатировал брата, а брат — его, причем каждый день с раннего утра до позднего вечера.