Феликс Кандель - Люди мимоезжие. Книга путешествий

– Дедушка! Дедушка водяной! Они меня обижают. Люди плохие. Помоги, давай, дедушка! Укрепи. На любовь. На этаж целый. На сестру-хозяйку впридачу. На остуду к Васе-битку. Меня не ценят красивые девушки, но все они будут мои...

А тот слушал, хлюпал, сочувствовал.

– Дедушка! Научи, дедушка. Хоть за что хошь. Машину утоплю, себя не пожалею: я иду к тебе, дедушка...

Расстегнул пояс, стянул штаны: черные сатиновые трусы до колен.

– С такими трусами, – говорю, – и на что-то еще рассчитываете?

Размахнулся – запустил в меня бутылкой: только свист в темноте.

Трах–тарарах!

– Ой, – говорит, – это куда я попал?

И шепотом:

– Маа–ши–на...

Мы промчались по склону, через кусты, не разбирая дороги, и выскочили на открытое место, к бараку.

Переднее стекло разнесло, как не было. Только осколочки на капоте переливчатой кучкой. Да черная дыра вглубь машины.

– Ах, дедушка, дедушка, – сказал мой невозможный друг. – Я на тебя рассчитывал...

Опустился на траву, привалился спиной к дверце, хитро на меня сощурился:

– За машину-то еще не заплачено...

– Ну и что?

– Может, такая она и была?

Догорал костерок.

Тьма обступала заметно.

Холодок понизу.

Дед однорукий пристыл на месте – не шевелился, а под боком у него тень извивистая, гибкая, как ручьем стекающая.

Жалась к нему – жалилась.

– Засентябрило. К ночи стыло. Вася-биток на городских лютует, своих ему мало. Всё за двенадцать дён хочет поспеть, да где там? Дом-то отдыха – вон он какой! Обеды, и те в три смены. А тут свои рядом. Промерзлые. Не обласканные. Тех не хужее. Обидно нам, деда.

А дед:

– Я обласкаю.

– Одной-то рукою?

– Мало тебе?

Вздох.

Тишина.

Горловой хохоток:

– Хо-о-рошо... Тёпла пазушка...

Пошел к бараку, повел за собой: волосы до земли – водопад зеленый.

Дверью хлопнули.

– Ах, так! – оскорбился мой друг. – Не желаю я тут оставаться.

И ушагал назад, к озеру: черные сатиновые трусы до колен.

5

Исполнена есть земля дивности.

Мы шли верхом. Темнота обступала плотно. Тропка сама подкладывалась под ноги. Озеро наше, невидное и неслышное, затаилось внизу до случая. Луна еще не поднялась, и мрак был такой – не углядеть самого себя.

Мой невозможный друг, слезливый от огорчения, шел впереди, бормотал через шаг:

– Меня. Никто. Не любит. Никто-никто. Только меня.

– Ошибаешься, – говорил я, задремывая на ходу. – Тебя все любят. Все-все.

– Нет, – злился. – Я лучше знаю. Других любят, а меня нет.

– Любят, – настаивал я. – Тебя все любят, даже чересчур.

– Чересчур! – обижался. – Других – сколько влезет, одного меня чересчур! – И кричал в голос: – И хорошо. И не надо. Меня и не должны любить.

– Должны, – говорил я, слабея, не в силах разорвать эту паутину. – Кого же тогда любить, как не тебя?

– Замолчи! – кричал. – Ты меня огорчаешь.

Тут я налетел на него, и мы повалились на тропу.

– Поспим, – сказал я. – Очень оно кстати.

– Тихо!

Стон прошел над водой.

Как далекий и долгий выдох.

Стон проплыл над головами.

Нескончаемым журавлиным клином.

Стон без конца, многими голосами, жалобный и манящий.

Луна сунулась над верхушками, дорожку проложила по озеру, и на том на ее конце – или на том берегу? – тени-истуканы, руки простертые, стоны призывные: приходи и бери.

Мой невозможный друг полыхнул огнем:

– Зовут... Это меня!

Полез было с косогора.

– Не пущу. Утонешь!

– Да я вплавь... Тут недалеко...

Пыхтели, чертыхались, копошились на тропе.

Тут смешок понизу.

Тоненький, тоненький, как от щекотки.

– Пойди, пойди... Только скажи прежде, как поминать.

Глядим: что-то забелелось в воде, в полосе лунной, заполоскалось у берега.

Забоялись, затихли на тропе.

– Русалка... – говорит мой друг.

Я присмотрелся:

– Да она в одежде.

– Значит, утопленница. – И к ней: – Телефончик не дадите?

А оттуда голоском дразнящим:

– Нет у нас телефончика. Один на всё озеро, да и тот на лесопилке.

– Только мигните, – сказал друг заносчиво, – я эту вашу лесопилку тут же закрою.

– Не надо, – говорит. – Пусть живет.

Поднялась снизу женщина – на ногу легка. Рубаха белая, мокрая, длинная: облепила, как пропечатала. Стоит перед нами, волосы под луной чешет, глядит жгуче, смаргивает. Лицо бледное, стан гибкий, талия тонкая, грудь пышная, бедра девичьи, волосы до земли.

– Куда путь держите?

– Туда, – отвечает мой друг, – где нет еще напряжения.

– Эва, – говорит, – далёко собрались.

А он уже поплыл от видимых прелестей, бурно взыграл чувствами, забормотал в озарении:

– Русалка. Купалка. Моргунья. Шутовка. Лоскотуха. Берегиня. Мавка. Лохматка. Водит хороводы, плетет венки, играет пылью, бегает во ржи, прельщает мужчин и ненавидит женщин. Боится креста, очерченного круга, чеснока, заговора. Хорошее средство от нее – полынь. Шоно, шоно, шоно! Пинцо, пинцо, пинцо!

– Знает, – сказала уважительно. – Откуда бы?

– Сами удивляемся.

– Я не русалка, – вздохнула. – Но идет к этому.

Стон прошел над водой.

Яростный и печальный.

Озеро зыбью поморщилось.

Голоса проявились отдельные.

Слова отличимые:

– Не ухо-дииии-тя... Она поор-ченая... Мы жа... не в пример... луууачша...

– Это кто?

– Бабы, – сказала. – С текстильной фабрики. Безмужичье у них. Вот и выходят на берег, зазывают кого ни есть. Вася-биток уж на что зверь, и тот опасается. Теперь долго не утихнут – мужиков учуяли.

И пошагала проворно.

Друг за нею.

Я за другом.

За нами стон над водою: толчком в спины.

Этот стон у нас... как-то зовется?

Мелодия сквозь зубы.

Плач баб по мужикам – выбитым, сбежавшим, спившимся, сгинувшим, незаведённым, незавезённым, поманившим, поматросившим, проклятым, постылым и желанным.

Время всё утишает.

Расстояние – тоже.

Мы уже бежали за белой рубахой, что мелькала проворно впереди, ветви били по лицу, корни цеплялись за ноги, но нам было нипочем. Через кусты колючие, через сучки цеплючие, через стебли мясистые и буреломы непролазные, через гниль заваленных стволов и хруст сухого валежника – не удержать. Рёв звериный, шип змеиный, крик совиный! Нас заманивало, затаскивало, затягивало без возврата: обаяние-чарование, обольщение-ошаление, – нам не впервой!

Ночи темные.

Луны круглые.

Тени бледные.

Годы светлые.

Мы добежали до высоченного забора, до невидной его калитки, куда она и проскользнула, прогремев на прощание засовом.

– А мы? – завопил потрясенный мой друг. – А я?.. Не поговорили, не насмотрелись, адресами не обменялись.

Она глядела на нас через частый штакетник. Строго и придирчиво.

– Вам нельзя, – сказала. – У вас свой путь.

И пошла прочь, наклонив голову, белым мелькнула через кусты.