Кристофер Мур - Дурак

— Глостер, которого едва не сверг его же старший сын, — думаешь, он с тобой на одной стороне?

— Ну… тогда с отцом, но это ведь одно и то же.

— Если только Лир не объединится с Гонерильей против тебя.

— Так она ж лишила его рыцарей. Приехав сюда, он целый час бесился, обзывал Гонерилью всеми гадкими именами, что лишь есть под солнцем, а меня превозносил за ласковость и верность. Пренебрег даже тем, что я гонца его забила в колодки.

Я ничего не ответил. Стащил колпак, почесал голову и, сев на какой-то запыленный пыточный инструмент, уставился на госпожу. При свете факелов глаза ее блуждали — видно было, как с шестерен ее рассудка слущивается ржа. Красы она была неописуемой. Я вспомнил, что мне говорила затворница: мудрец ожидает совершенства в чем-либо столько, сколько его выделит природа. Мне казалось, я и впрямь вижу пред собою совершенный механизм. Глаза Реганы расширились, когда ее догнало пониманье.

— Вот сука!

— Знамо дело, — подтвердил я.

— Они сполна получат оба — и она, и отец.

— Знамо дело, — опять подтвердил я. Ясно, что гнев ее вспыхнул не от измены, а оттого, что не она сама это придумала. — Тебе нужен союзник, госпожа, — такой, у кого влиянья больше, нежели может предоставить скромный шут. Скажи-ка мне, что думаешь ты об ублюдке Эдмунде?

— Наверное, годится. — Она задумчиво погрызла ноготь и сосредоточилась. — Я б завалила его в люльку, если бы мой господин его после такого не прикончил… Хотя, если вдуматься, может, именно потому и завалила бы.

— Идеально! — молвил я.

О, Регана, святая покровительница Приапа [150], самая скользкая из трех сестер, — что нравом драгоценно масляниста, манерой восхитительно суха. Моя вирулентная вираго, моя сластолюбивая заклинательница змей — поистине ты совершенство.

Любил ли я ее? Конечно. Хоть меня и упрекали в рогометной ебливости, рожки у меня нежные, улиточьи, — да и рог похоти свой я не вздымал без нужды. Сперва меня стрекала колючка Купидона. Я их всех любил, всем сердцем и от всей души, а у многих даже имена выучил.

Регана. Идеал. Регана.

О да — ее я любил еще как.

Красавица она была, это уж точно. В целом королевстве никто не мог сравниться с ней красой. Лик ее вдохновлял стихотворцев на поэзы, а тело распаляло похоть, тоску, татьбу, измену, а то и войну. (С надеждами я трудно расстаюсь.) Состязаясь за ее милости, достойные мужи убивали друг друга до смерти — супруг ее Корнуолл этим развлекался. К чести Реганы, хоть она и улыбалась, если какой-нибудь дурачина истекал последней кровью с ее именем на устах, но на милости не скупилась. Лишь добавляла перцу одна мысль, что в ближайшем будущем кто-то ею отымет до разжижа мозгов. Ну а восторг гораздо сильнее, если, спуская штаны, знаешь, что жизнь твоя висит на волоске. Вообще, конечно, если вдуматься, расчет на чью-либо кровавую кончину был для принцессы Реганы тем же, чем служил нектар самой Афродиты.

Зачем иначе она требовала меня казнить — после того как я столько лет служил ей верой и правдой, когда Гонерилья уехала из Белой башни и вышла за Олбани? Похоже, в истоке была ревность, не иначе.

— Карман, — сказала как-то раз она. Лет ей тогда было восемнадцать-девятнадцать, но, в отличие от Гонерильи, женские свойства свои она испытывала на разных замковых парнях не первый год. — Мне оскорбительно, что ты выступал личным советником моей сестры, однако если тебя к себе в покои призываю я, от тебя никаких советов не дождешься. Только поешь и кувыркаешься.

— Вестимо, но что еще потребно для духоподъемности юной дамы? Песенки да кувырки. Если позволите.

— Не позволю. Не красива ль я?

— Невообразимо красивы, миледи. Воспеть ли мне вашу красу в стихах? «Потрясная шмара из Джерси…»

— Неужто я не так красива, как Гонерилья?

— Рядом с вами она невидимее невидимки — лишь мерцающая завистливая пустота, вот она какова.

— Но считаешь ли ты, Карман, меня привлекательной? В плотском смысле. Такой же, как моя сестра? Вожделеешь ли ты меня?

— Ах, ну разумеется, миледи, как просыпаюсь по утру, так первым делом же и вожделею. Лишь одна мысль бьется в голове моей, одно виденье лишь перед глазами — ваша нагая аппетитность извивается под сим скромным и недостойным шутом и кричит по-мартышечьи.

— Правда? И больше ни о чем ты не думаешь?

— Лишь об этом. Ну, еще про завтрак иногда, но это лишь на краткий миг, а потом вновь обращаюсь мыслями к Регане, извиеньям и мартышечьим крикам. Вам не хотелось бы заиметь себе обезьянку? Нам она в замке пригодится, что скажете?

— То есть думаешь ты только об этом? — С этими словами она стряхнула с плеч одеянье — как обычно, алое — и встала предо мной: волосы что вороново крыло, фиалковые глаза, вся изрядно сложенная и снежно-светлая, словно бы вырезанная богами из глыбы чистого желанья. Переступила лужицу кровавого бархата и сказала: — Бросай свой жезл, дурак, иди сюда.

И я, послушнее ягненка, пошел.

Так начались долгие месяцы скрытных мартышечьих криков — воя, хрюка, визга, скулежа, чвака, хлюпа, шлепа, смеха и немалого гавка. (Однако до метания помета, чему так подвержены мартышки, не доходило. Лишь самые благопристойные мартышечьи крики, без выкрутасов, что производятся лишь должным радением.) И я вкладывал в это занятие всю душу, однако романтика наших случек вскоре канула, раздавленная ее нежной и жестокой пятой. Наверное, я никогда ничему не научусь. Шута, похоже, не так часто принимают как средство не только от скуки, но и от меланхолии, а она у привилегированных сословий неизлечима и рецидивна.

— В последнее время ты что-то много возишься с Корделией, — молвила Регана, достославно нежась в мягком сияньи послеслучки (меж тем рассказчик ваш растекся лужей пота на полу — его без долгих рассуждений свергли с ложа по оказаньи им услуги благородной). — Я ревную.

— Она же еще маленькая, — молвил я в ответ.

— Но когда ты у нее — ты не у меня. А она меня младше. Это неприемлемо.

— Но, госпожа моя, мой долг — развлекать юную принцессу, дабы улыбка не сходила с ее уст. Так распорядился ваш батюшка. Кроме того, если я бываю занят, у вас может бывать тот крепкий парняга из конюшни, он же вам нравится, или тот молодой йомен с бородкой клинышком — ну или тот шпанский герцог или кто он там, что в замке уже месяц. Он хоть одно слово по-английски-то знает? Мне кажется, он потерялся.

— Они все не то.

На сердце мне потеплело от этих слов. Может, это и называется нежностью?

— Ну да, у нас с вами зародилось нечто…

— Они покрывают меня, как козлы, — в том нет искусства, и я уже устала орать им, что нужно делать. Особенно испанцу — ты прав, ни слова по-английски он не понимает.

— Прошу прощения, миледи, — молвил я. — Но мне при всем при том пора. — Я встал, извлек свой камзол из-под шифоньера, рейтузы из очага, а гульфик снял с шандала. — Я обещал рассказать Корделии про грифонов и эльфов за чаем с ее куклами.