Владимир Елистратов - Рассказы

— Алё, — прорычал я голосом сантехника со стажем.

— Здорово, сосед, — заговорила явно теплая трубка. — Мы тута з жинкой поспорили, ты москаль, чи шо?.. А мого быть — з Кыива?..

— Москаль я, москаль…А ты — придурок.

— Не факт! Ну, спи, москаль. Скилько ж вас, москалей!..Як падали…

Гудки.

Через полчаса я забылся. Приснилось что-то постмодернистское: Путин в кимоно с хохлятским чубом стреляет из рогатки по арабским картинам, приговаривая:

— Хай живе ридна Украина аж от Кыева до Берлина.

В полвторого заорал петух. Когда приедете в Вади Мусу — заклинаю — закрывайте окна. Всю ночь здесь кричат петухи и муэдзины. Муэдзин с минарета, как ему и положено, закричал на рассвете. Около четырех. В громкоговоритель. Плюс — эффект отражения от окрестных гор. Так, в тревожном прислушивании к завораживающей перекличке муэдзина и петуха, я провел остаток ночи. Окно закрыть так и не догадался.

Утром я — в слегка сомнамбулическом состоянии — позавтракал и поехал смотреть памятники Петры.

Все, что пишут о Петре, — правда. Это действительно чудо. Ущелье (сик) — то перламутровое, то красное, то серебристо-серое, с васильковой рекой неба над головой. Игра света и тени — как перекличка муэдзина с петухом. Иногда, за очередным поворотом, в ущелье врывается солнечная вспышка. Слегка кружится голова. Потом — снова прохладный, умиротворяющий рыжий сумрак. Если идти не торопясь — ущелье длится минут двадцать. Местами теплый известняк напоминает древесину. Иногда гранит отдает металлом. Наконец, на последнем узком изломе — ярко-розовый сполох. Хотя бы на мгновение, но непроизвольно останавливаешься. Это — Петра. Treasure. «Сокровище».

Петра — большая. Здесь в принципе можно провести весь день, даже несколько. Целый день я ходил по Петре. Прятался от жары в пещерах-могильниках. Иногда засыпал, прислонившись к теплому, как утренняя русская печь, известняку. Известняк придает сил. Просыпался, шел дальше. Ближе к вечеру, когда жара стала спадать, я начал восхождение на вершину Ад-Деир. Официально — девятьсот ступеней. Восхождение длится где-то час.

Поднялся. Вид — изумительный. Где-то далеко запел муэдзин. Потом — петух. Про «москалей» — молчание.

Когда я начал спускаться с вершины Ад-Деир, горы Петры в предзакатном свете стали насыщенными, как охра, смоченная в крови. И все цвета сделались ярче и загадочнее. И даже ослы, которые то и дело пробегали мимо с веселыми арабами на хребтах, из грязно-серых (ослы, а не арабы) превратились в голубовато-пепельных. С подпалинами цвета маренго. Они косили каштановым глазом (и ослы, и арабы), и цоканье ослиных копыт оставляло в ушах долгое цикадное дребезжание.

А тут еще внезапно зазвучали струнные переборы. Очень странные и красивые. Ну, вы представляете: горный охряный закат, гулкие диковато-хищные арабские аккорды, голубые кареглазые ослы и всё такое прочее. И все это на фоне недосыпа.

За очередным поворотом дороги я увидел музыканта. Парень в хаки и иорданском красно-белом клетчатом платке. Я сел рядом. Он приветливо кивнул мне, продолжая неторопливо перебирать струны.

— Русский? — спросил он (на хорошем английском).

— Русский. А как ты определил?

— Когда ты споткнулся, ты сказал одно русское слово. Все русские, когда спотыкаются, говорят это слово. Похоже на наше слово «земляк».

— А как по-арабски «земляк»?

— Балядина.

— Ясно. Как называется твой инструмент?

— Уд.

— Ты поёшь?

— Да.

— Про что?

— Про Хабибу, конечно. Ну, про мою гёл-френд. Она стройна, как юная верблюдица. И у нее глаза — как два ведра воды. Смотришь в них — хорошо! Млеха!

— «Млеха» по-арабски — это хорошо?

— Да. Слушай.

И он спел мне про ведра. Очень красиво.

— Шухра. Спасибо. Ты сам сочинил эту песню? — спросил я.

— Нет, конечно. Её поет сам великий Омар Абдаллай. А автор стихов кажется, принц Дубая Мухаммед бель Рашид Эль Мактум. У него крутые стихи. И про Хабибу и вообще — за жизнь. На его стихи многие поют. Даже сам Эль Сахер. Ты, конечно, знаешь Эль Сахера…

— Нет.

Он посмотрел на меня с болью.

— А Мухаммеда Фоада?

— Извини, друг, не знаю.

Он помолчал, перебирая струны.

— Когда будешь уезжать из Иордании, обязательно купи себе диски Эль Сахера, Омара Абдаллая и Мухаммеда Фоада. А еще — обязательно диски Джорджа Уасуфа, Дианы Каразан, Асани Насри, Хани Шакер…Да, не забудь купить диск Уады. Она вообще-то алжирка, но живет в Египте. А у вас есть хорошие певцы? Такие, как Эль Сахер или Уада?..

— Есть. Кобзон там…Ветлицкая…Верка, опять же, Сердючка.

— Сложные у вас имена.

— У вас тоже не соскучишься. Спой-ка еще что-нибудь про верблюжьи ведра.

— Легко.

И он спел еще несколько песен. Очень красивые песни. Мы попрощались как родные. Я протянул ему двадцать динар (это где-то тридцать долларов). Он не взял.

— Шухра за внимание, — сказал он. — Привет Путину.

В дьюти-фри я накупил арабских дисков. Хорошо поют, почти как «Песняры». Душевно. Раньше, когда плохое настроение, рука сразу к бару тянулась. Теперь — нет. Сядешь, включишь какую-нибудь Насри. Жену — на ковер. Чтоб танец живота танцевала. Пыхтит, сопит, но танцует. Старается. Молодец, балядина…Хабибушка моя ненаглядная. Вот и хорошо, вот и млеха…

У Максима Горького была одна дурная привычка. Дело в том, что после справления большой нужды он всегда забывал спустить воду. Вообще-то у него не было плохих привычек. Но вот эта одна-единственная дурная привычка у Горького все-таки была.

Бывало, перед тем как справить большую нужду, он скажет себе: «Максим, сейчас ты идешь по большой нужде. Когда ты справишь её, эту нужду, обязательно спусти воду. О'кей? Ты понял, Максим? Запомни и спусти».

Но как только он садился справлять нужду, он сразу же забывал о том, что надо спустить воду. Обычно он забывал об этом в процессе справления нужды. Задумается о чем-нибудь, например, об интеллигенции — и забудет. Иногда вспомнит что-нибудь. Ну там, свои университеты — и опять забудет. А иногда и забывал спустить воду от напряжения. Бывало, как напряжется, как напряжется, так что в глазах всякие там мальчики — и обратно забудет спустить воду.

Ну просто беда. И от этого у Горького всегда случались конфузы.

Однажды, например, когда Горький жил на Капри, к нему приехал в гости Ромен Роллан. Сначала они сидели на террасе и пили кофе. Потом они катались на лодках. Потом обедали. И всё было хорошо. Но вот во время обеда Горький вдруг так сильно захотел по большой нужде, что даже от внезапности выплюнул через нос суп в сахарницу. Ну, конечно, Ромен Роллан сделал вид, что ничего не произошло, улыбнулся и сказал: «Какой у вас чудесный воздух здесь, в Сорренто. Так и вспоминаются бессмертные полотна Рафаэля, где прекрасно передано прозрачное, светящееся, полное сладкого воздуха пространство, какое бывает только в Италии. Не правда ли, господин Горький?»