Николай Лейкин - Наши за границей

— Nous ne sommes des russes, monsieur. Nous sommes de Paris…

— Тьфу ты пропасть!

— Voilа le russe… Voilа qui parle russe… [18] Вотъ русскій. Вотъ, кто говоритъ по-русски. — указала дѣвушка на токарный станокъ, за которымъ сидѣлъ молодой парень въ красной кашемировой рубахѣ и лакированныхъ сапогахъ съ наборомъ и что-то мастерилъ.

Парень улыбался. Николай Ивановичъ подошелъ къ нему.

— Русскій, землякъ?

— Точно такъ-съ, — отвѣчалъ тотъ по-русски. — Изъ Сергіевскаго посада, изъ-подъ Москвы.

— Руку! Глаша! Русскій… Нашъ русопятъ. Протягивай ему руку… Не слыхали вѣдь мы еще въ Парижѣ русскаго-то языка… И ругаться умѣешь?

— Еще-бы… — опять улыбнулся парень.

— Николай Иванычъ… — остановила мужа Глафира Семеновна.

— Что Николай Иванычъ! Вѣдь я не заставляю ругаться, а только спрашиваю — умѣетъ-ли, потому откровенно говоря, послѣ этихъ дѣвокъ, мнѣ и насчетъ его-то сумнительно, чтобъ онъ русскій былъ

— Русскій, русскій, господинъ.

— Отчего-же вы русскихъ-то бабъ или дѣвокъ не захватили?

— Да вѣдь возня съ ними. Тутъ въ русскомъ отдѣлѣ была привезена одна — ну, сбѣжала.

— Куда? съ кѣмъ?

— Да тоже съ русскимъ. Купецъ, говорятъ, какой-то. На Тирольскія горы повезъ, что-ли. Самъ поѣхалъ печенку лѣчить, и она съ нимъ. Въ началѣ лѣта это еще было.

— Нравится-ли Парижъ-то?

— Пища плоха, господинъ. Щей нѣтъ, а супы ихніе жидкіе до смерти надоѣли. Водочки нѣтъ.

— Да, братъ, насчетъ водки срамъ. Я самъ затосковалъ. Венъ ружъ пьешь, что-ли?

— Потребляемъ малость. Ну, коньякъ есть. А только это не та музыка.

— Пойдемъ, выпьемъ коньяку, землякъ…

— Нѣтъ, нѣтъ… — запротестовала Глафира Семеновна, — какая тутъ выпивка! Пойдемъ дикихъ смотрѣть. Вѣдь мы на дикихъ отправились смотрѣть.

— Да нельзя-же, Глаша, съ землякомъ не выпить! Вѣдь настоящій русскій человѣкъ.

— Въ другой разъ выпьешь. Вѣдь еще не завтра изъ Парижа уѣзжаемъ. Пойдемъ, Николай Иванычъ.

— Да вѣдь мы только по одной собачкѣ…

— Нѣтъ, нѣтъ… Прошлый разъ ужъ мнѢ надоѣло съ тобой съ пьянымъ-то возиться.

— Э-эхъ! — крякнулъ Николай Ивановичъ. — Правду ты, землякъ, говоришь, что съ бабами здѣсь возня. Ну, до свиданія. Мы еще зайдемъ.

— Счастливо оставаться, ваша милость.

Николай Ивановичъ протянулъ руку парню и, переругиваясь съ женой, вышелъ изъ избы. Катальщикъ повезъ Глафиру Семеновну дальше.

— Voyons, madame et monsieur… Je vous montrerai quelque chose, que vous ne verrez nulle-part… C'est le chemin de fer glissant… — сказалъ каталыцикъ и минутъ черезъ пять остановился около желѣзнодорожныхъ рельсовъ.- C'est ravissant… — расхваливалъ онъ.-Vous verrez tout de suite…

— Что онъ бормочетъ, Глаша? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Желѣзная дорога какая-то особенная.

— Sans locomotive, madame.

— Безъ локомотива, говоритъ.

Въ это время раздался звукъ пароваго рожка, и поѣздъ, состоящій изъ нѣсколькихъ маленькихъ открытыхъ вагоновъ, дѣйствительно безъ локомотива, покатился по рельсамъ, изъ которыхъ летѣли водяныя брызги.

— Откуда-же вода-то? — дивился Николай Ивановичъ. — Батюшки! Да вагоны-то безъ колесъ. Безъ колесъ и есть. На утюгахъ какихъ-то ѣдутъ. Глаша! смотри, на чугунныхъ утюгахъ… Вотъ такъ штука!

— Чего ты кричишь-то… — остановила его Глафира Семеновна. — Поѣздъ какъ поѣздъ. И я не понимаю, что тутъ замѣчательнаго!..

— Какъ что замѣчательнаго! Послѣднее приспособленіе. Вѣдь этотъ поѣздъ-то, знаешь-ли, для чего? Надо полагать, что для пьяныхъ. Утюги… поѣздъ на утюгахъ, какъ на полозьяхъ идетъ. Тутъ сколько угодно пьяный вались изъ вагоновъ, ни за что подъ колеса не попадешь. Для несчастныхъ случаевъ. Вѣдь утюгъ-то вплотную по рельсамъ двигается и ужъ подъ него ни за что… Навѣрное для пьяныхъ… Спроси у катальщика-то по-французски — для пьяныхъ это?

— Ну, вотъ… Стану я про всякую глупость спрашивать! — отвѣчала Глафира Семеновна.

— Да какъ по-французски-то пьяные? Я самъ-бы спросилъ.

— Алле, катальшикъ… Алле… Ce тассе… Апрезанъ ле соважъ…

— Не знаешь, какъ по-францувскн пьяные — отъ того и не хочешь спросить. Въ пансіонѣ училась, a не знаешь, какъ пьяные по-французски! Образованность тоже! — поддразнивалъ жену Николай Ивановичъ.

Катальщикъ продолжалъ катить кресло съ Глафирой Семеновной.

Запахло, по выраженію Гейне, запахомъ, неимѣющимъ ничего общаго съ одеколономъ. Катальщикъ подкатилъ кресло къ каменнымъ мазанкамъ съ плоскими крышами сѣверо-африканскихъ народовъ, которыхъ онъ и называлъ «дикими» (sauvages). Николай Ивановичъ шелъ рядомъ съ кресломъ Глафиры Семеновны. Виднѣлись каменные низенькіе заборы, примыкающіе къ мазанкамъ и составляющіе дворы. Мелькали смуглолицые мужчины изъ аравійскихъ племенъ, прикрытые грязными бѣлыми лохмотьями, босые, съ голыми ногами до колѣнъ, въ тюрбанахъ, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, съ бѣлыми широкими зубами. Нѣкоторые изъ нихъ торговали подъ плотными навѣсами, прикрѣпленными къ заборамъ, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалемъ, орѣхами и какими-то вышитыми цвѣтными тряпками, выкрикивая на плохомъ французскомъ языкѣ: «Де конфитюръ, мадамъ! A бонъ марше, a бонъ марше!» Выкрикивая названіе товаровъ, они переругивались на своемъ гортанномъ нарѣчіи другъ съ другомъ, скаля зубы и показывая кулаки, для привлеченія покупателей звонко хлопали себя по бедрамъ, свистѣли и даже пѣли пѣтухомъ.

— Les sauvages… — отрекомендовалъ катальщикъ.

— Дикіе… — перевела Глафира Семеновна, вылѣзая изъ кресла. — Надо посмотрѣть. Пойдемъ, Николай Иванычъ, разсчитызайся съ французомъ и пойдемъ.

Николай Ивановичъ расплатился съ катальшикомъ, и они отправились къ самымъ мазанкамъ. Около мазанокъ были сыро, грязно, мѣстами даже стояли лужи помоевъ, валялись объѣдки, орѣховая скорлупа, кожура плодовъ, кости.

— Полубѣлаго copтa эти дикіе-то, a не настоящіе, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Настоящій дикій человѣкъ — черный.

Маленькій арабченокъ, голоногій и только съ головы до раздвоенія туловища прикрытый бѣлой рваной тряпицей, тотчасъ-же схватилъ Глафирѵ Семеновну за полу ватерпруфа и заговорилъ что-то на гортанномъ нарѣчіи, таща къ мазанкѣ.

— Dix centimes, madame, dix centimes… — выдавалась въ его рѣчи французская фраза.

Николай Ивановичъ крикнулъ ему «брысъ» и замахнулся на него зонтикомъ, по онъ не отставалъ, скалилъ зубы и сверкалъ черными, какъ уголь, глазенками.

— Да куда ты меня тащишь-то? — улыбнулась Глафира Семеновна.

— Dix centimes, et vous verrez noire maison… — повторялъ арабченокъ.

— Домъ свой показать хочетъ. Не страшно, Николай Иванычъ, къ нимъ идти-то?

— Ничего, я думаю. Въ случаѣ чего — вонъ городовой стоитъ.

Повинуясь арабченку, подошли къ мазанкѣ и вошли въ переулокъ еще больше грязный. Подведя къ низенькой двери, ведущей въ мазанку и завѣшаной грязнымъ ковромъ, арабченокъ вдругъ остановился около нея и загородилъ входъ