Владимир Аникеев - Армейские байки (сборник)

Но долго так продолжаться не могло. Приближались зимние холода. Сержант Л. сказал: «Ё***», – глядя на одетых в ОЗК счастливцев, возящихся в фекальных водах, и спустился на первый этаж.

В фановой трубе нижнего туалета был какой-то лючок, закрытый пробкой на болтах.

– Оооо, ё***!!! ***!!! ***!!! – Дикий вопль разорвал тишину.

Сержант Л. вскрыл лючок. Ничего не произошло. Труба была пуста и суха.

Поковырявшись в ней штык-ножом, сержант подцепил какую-то тряпку и осторожно потянул её к себе…

Мощный поток дерьма ударил ему прямо в беззащитную душу…

Зато вскоре после расчистки авгиевых конюшен гальюна им снова можно было пользоваться.

Хмурое утро. Ровно восемь ноль-ноль. Подъем флага на береговой базе. Черный строй шинелей, дыша застарелым перегаром, переминается с ноги на ногу. Еще чуть-чуть помаяться, и можно идти похмеляться, попутно занимаясь служебными вопросами.

Сзади строя из форточки на первом этаже высовывается чья-то рука с пистолетом. Вчера капитан-лейтенант Военгов купил себе газовый пистоль.

Громкий хлопок выстрела разрывает сонную тишину.

С близлежащих осенних деревьев взмывает стая кронштадтских ворон и начинает дико срать на форменную одежду офицеров и мичманов. Карканье пернатых и отборный мат флотских завихряются вместе с остатками палой листвы над потресканным асфальтом.

Подобно змее, тихо и быстро, рука Военгова вползает обратно. В утреннем полумраке бесшумно закрывается форточка.

Начинается очередной день на ратной службе.

Уже на третий или четвертый день службы в армии кто-то из офицеров припахал меня делать контрольную по немецкому. Помню, как я протянул ему исписанные листы, и он, не поднимая на меня глаз, сказал: «Ммм». За последующие полтора года службы я услышал этот звук еще несколько десятков раз и даже нашел ему название – «офицерское спасибо». Офицер не может говорить солдату обычное спасибо, даже если тот работает не на родину, а на него лично, так как это будет прямым нарушением субординации, как я понимаю.

Кажется, этот болван получил пятерку, о чем не замедлил сообщить кому-то еще, и работой я был обеспечен до конца службы, так как часть у нас была специфическая, можно сказать элитная, и учились там многие.

Венцом моей учебной карьеры в армии была большая письменная работа по английскому для сынка командира части.

Наш полкан поразил меня тогда тем, что, когда я протянул ему плоды своего труда на благо не совсем родины, он сказал мне «спасибо» вместо обычного мычания, и я понял, что при очень большой разнице в чинах в армии допускается членораздельное выражение благодарности.

Ни до, ни после ничего подобного со мной там не случалось.

А-а, нет, был еще случай: я написал курсовик подруге одного старлея, и он рассыпался в благодарностях, но он был офицером только по званию, так как у него была какая-то очень ценная техническая специальность, и он в общем и целом выполнял те же функции, что и я, но на другом уровне. Еще у него была какая-то замечательная фамилия, из тех, что встретишь только в армии, что-то вроде Шкварка, но вообще он был классный парень, и я надеюсь, что он нашел себя в жизни, которая так стремительно начала меняться уже через несколько лет, и даже фамилия ему не помешала.

Скоро в штабе я стал проводить больше времени, чем в казарме, пока, наконец, мое положение не было узаконено. Меня назначили на липовую должность старшего киномеханика, а на самом деле отправили в политотдел писать всякие бумаги, а заодно фотографировать, переводить и делать еще черт знает что. Служба была непыльная, и я с гордостью ощущал себя настоящей штабной крысой, тем более что никто меня так не называл. Часть у нас была хорошая, дедовщина была сведена до минимума, к тому же еще до службы я успел неплохо освоить мордобойную грамоту, что тоже не помешало. В общем, жил я по армейским стандартам просто превосходно.

Очень скоро у меня объявился один неожиданный начальничек. Еще когда я только начинал служить, один приятель из старослужащих показал мне на какого-то сухонького майора среднего роста и сказал: «Шурик, это главный человек во всем городке». – «А кто он такой?» – «Особист».

Я, как ни странно, не знал этого слова, так как в институте гэбэшная контора называлась у нас «первым отделом», но, разумеется, догадался, что в армии может быть особого. Фамилия у него была такая же безликая, как и его постная физиономия, и все в части по аналогии с майором Вихрем называли его «майор Шухер».

Он навестил меня, едва я освоился в штабе. Вошел в кабинет и прострелил навылет своими акульими глазами. Одной из первых его фраз было: «Откушу хвост по самые уши».

Помню, я попытался представить себе этот процесс, но у меня получилось очень непристойно. Я представил себе огромные челюсти, которые сзади заглотнули меня всего, но не по уши, а по самые гениталии (видимо, я решил спасти не слуховые органы, а более важные части своего тела) и здесь почему-то откусили. На лице у меня, как я понимаю, появилось то нервное выражение, с которым мужики смотрят на корчащегося на поле футболиста, когда комментатор невозмутимо говорит, что он симулирует. Шухер почувствовал, что добился успеха.

Означенная процедура обещалась мне на тот случай, если я буду выполнять распоряжения офицеров работать с секретными документами. Я с ними, разумеется, иногда работал. Один из них произвел на меня совершенно неизгладимое впечатление: в нем секретилось количество коммунистов в нашей части. Остальные были ненамного лучше. Я пообещал, что «ни за что» и «никогда», чем бы мне ни угрожали за это офицеры, дождался, когда он уйдет, закончил работу и пошел в казарму, все еще раздумывая о той процедуре, которую мне обещали в случае неповиновения. Впрочем, тогда мне было не до смеха.

Очень скоро я увидел, что его панически боятся абсолютно все.

Заходя в штаб, я по первому человеку, встретившемуся в коридоре, мог безошибочно сказать, здесь майор Шухер или нет. Впрочем, я также очень скоро узнал, что за спиной у этого любителя скалить зубы все делали что хотели. Любимым развлечением Шухера, как мне рассказал неплохой мужик капитан Ефремов, было подкараулить момент, когда кто-то из штабных офицеров выйдет из своего кабинета, залететь туда орлом и слямзить со стола какой-нибудь документ с грифом «секретно», а потом часами измываться над несчастным мужиком, который чувствовал, что его вот-вот разлучат с его гениталиями. После нескольких часов таких пыток Шухер обычно отдавал листок и уходил из штаба с чувством выполненного долга. Его жертву потом приводили в чувство всем штабом.