Лев Альтмарк - Серые пятна истории

Был у Бунина закадычный приятель Алексей Николаевич Толстой, который хоть и был дворянского роду-племени, но в отличие от Бунина всегда и везде устраивался с комфортом, и никакая пролетарская диктатура его не смущала. Наверняка он её тоже недолюбливал, но об этом не распространялся и умел извлекать из сложившейся ситуации как можно больше пользы.

Чтобы жилось комфортно, Толстой якшался с высоким начальством. А начальство уже не было таким злобным и упёртым, как в первые годы советской власти, но более хитрым и коварным, посему дурило простодушного Алексея Николаевича по полной программе. Мол, вытащи нам нобелевского лауреата Бунина из лап империалистов, пускай возвращается на родину, мы ему ничего не сделаем, а наоборот пряниками закормим и прочими благами облагодетельствуем. Но Толстой не совсем простофилей был, чтобы не понять, для чего Бунин нужен, ведь писателей нового поколения вон сколько, и на всех пряников и прочих благ никак не хватает. Совсем не по писательской части Бунин требуется, а для того, чтобы Западу нос утереть. В экономике да науке не получается, так хоть здесь. Плюс, может быть, от Нобелевской премии у него кое-какие деньжата остались.

– Давай, Вань, возвращайся домой, – передаёт Толстой Бунину по электронной тогдашней почте, – тут у нас всё тип-топ. Хочешь – икру ложками лопай, хочешь книжки миллиардными тиражами издавай, и благодарное наше правительство обяжет каждого правоверного коммуниста иметь в своём доме полное собрание твоих сочинений. Как того же Ленина-Сталина-Маркса-Брежнева.

– Врёшь, Лёха, – сомневается Бунин, – не то говоришь! Это тебя злые люди подговорили меня развести. Я даже тут, в сытой загранице, не могу себе позволить икру ложками хавать. А уж про многотомные издания вообще базара нет…

– Вот те крест! – божится Толстой. – Партбилетом клянусь! Каких ты ещё доказательств хочешь, чтобы убедиться в искренности советской власти?

– Приезжай ко мне во Францию, я на тебя посмотрю, а потом решу…

Передал разговор Толстой начальству, а оно ему и говорит, мол, так и быть, поезжай к Бунину. Цель оправдывает средства, но средств мы тебе выделим в обрез, чтобы ты за границей не шибко барствовал. Из-за тебя, может быть, строительство Днепрогэса придётся отложить на полгода, но денег тебе дадим…

Приехал Толстой к Бунину и давай лауреата обхаживать. По ресторанам водить, на Эйфелеву башню по делу и без дела лазить, к девкам срамным захаживать. Совсем Бунин размяк. Раз уж Лёха с таким размахом коммунистическими деньгами швыряется, то ему, нобелевскому лауреату, советская власть и вовсе неограниченные возможности предоставит. Разве он, как писатель, хуже этого пролетарского графа? Или того же Буревестника, который с Нобелевской премией пролетел?

Пришло время Толстому возвращаться в Россию, а Бунин мнётся, никакого решения не принимает, видно, всё ещё сомневается. Приехали они на вокзал, приняли в буфете по последней рюмке на дорожку, и вдруг Алексей Николаевич вспомнил:

– Кстати, забыл я одну важную вещь. Совсем, понимаешь ли, из головы вылетело. Скажи, где тут магазин, в котором джинсами торгуют? Хотелось бы парочку штанов для родных купить, да ещё пару прихватить для перепродажи. У нас за джинсы перекупщики дают тройную цену. А ещё бы прихватить дисков «Лед Зеппелин» и Майкла Джексона – тогда б не только поездку оправдал, а ещё и наварил бы что-нибудь. И жвачек резиновых…

Как услышал такие слова Бунин, прямо-таки позеленел от злости.

– Куда ты меня, Лёха, тянешь?! – говорит с обидой. – Разве ж я такую Россию оставлял, когда уезжал в эмиграцию? Джинсы и «Лед Зеппелин» – это всё чепуха, это всё было, а мы и не таких ньютонов рождать способны, но то, что я сейчас от тебя услышал, ни в какие ворота не лезет!

Так и уехал Толстой ни с чем, а по приезду обнаружил, что его дурила не только советская власть, но и парижский магазин: джинсы-то оказались не фирменные, а индийского пошива, диски же Майкла Джексона поцарапанные, то есть явно со вторых рук.

В итоге Бунин на родину не вернулся, а Толстой лишний раз убедился, что русскому человеку незачем раскатывать по заграницам. Каждому, так сказать, своё, то, что ему народу написано.

Однажды писатель Гиляровский возвращался из ресторана, вкусно отрыгивая каким-то деликатесом московской кухни, и вдруг ему показалось, что не мешало бы пропустить завершающую рюмку-другую водочки с перчиком или лимончиком, и тогда будет в самый раз усесться за описание своего сегодняшнего ужина в главном труде жизни – книге «Москва и москвичи». Однако человеком он был общительным и выпивать в одиночку не любил. Ему нужен был компаньон, желательно, собрат по профессии.

И тут ему попался на глаза Венечка Ерофеев, вечно нуждающийся в деньгах и опохмелке, притом, чем меньше было первого, тем больше хотелось второго.

– Ага, – обрадовался Венечка неожиданной встрече, – он-то мне и нужен! Денег, конечно, не даст, но выпить с ним за компанию – такое может и проканать.

А Гиляровский рад стараться.

– Милости прошу, – говорит, – но есть у меня условие. Я ставлю бутылку, но и ты тоже ставь, потому как сам не пью на халяву, и другим не даю. Иначе неловко получается.

Задумался Венечка. Да если бы у него была бутылка, разве стал бы он искать напарника? Но ничего не поделаешь, нужно выкручиваться – не ложиться же спать на трезвую голову! И вдруг сумасшедшая мысль пронеслась под Венечкиной кепкой: дома-то у него стоит почти целая бутылка подсолнечного масла – глядишь, Гиляровский не разглядит что к чему, а если начать с водки, то, может, и до масла дело не дойдёт. Классик-то уже хорош.

Выпьет масла – может, и не разберётся что к чему, пока в туалет не начнёт бегать.

Пришли они в Венечкину каморку, уселись за стол и выставили каждый по бутылке. Венечка пьёт осторожно, только водку и изумлённо поглядывает, как классик следом за рюмкой водки выдувает рюмку масла и при этом нахваливает тонкий и необычный вкус коктейля.

– Керосина ему, что ли, подбавить или одеколона дешёвого? – размышляет Венечка. – А может, в эдаком питье есть какая-то потаённая правда жизни? Чем абсурдней смесь, тем шире глаза открываются на действительность!

– Ай да рецептура у этого босяка! – причмокивает Гиляровский. – Сразу видно, что он настоящий русский писатель – толк в напитках знает! Фантазии ему не занимать…

Чем закончилось застолье, в принципе, не важно. Главное, что каждый из собутыльников вынес для себя что-то интересное из общения, и это дало новые краски и новые сюжеты в их бессмертных литературных трудах.

У великого пролетарского писателя Максима Горького глаза были всегда на мокром месте. Плакал он по поводу и без повода. Вероятней всего, у него была какая-то глазная болезнь, но он в этом не признавался и обследоваться не желал. А пользовался он своей слезливостью очень искусно. Всем казалось, что писатель принимает близко к сердцу чаяния простого народа, а он этого и не отрицал. Даже было принято решение отправить его лечиться в Италию на остров Капри подальше от простого народа, чтобы тот не допекал его своими страданиями и муками.