Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

— Проклятое животное! Мы опоздали. Не укралъ ли онъ наши вещи?

— Пусть кто-нибудь побѣжитъ за нимъ.

— А вдругъ онъ сейчасъ откуда-нибудь вынырнетъ? Какъ же мы поѣдемъ безъ одного? Намъ разлучаться нельзя.

— Теперь ужъ не разлучимся.

— Почему?

— А вотъ… нашъ поѣздъ тронулся.

Когда хвостъ поѣзда скрылся гдѣ-то за горизонтомъ, послышалось тихое пѣніе, и портье, мурлыча популярную канцонетту и толкая впереди себя телѣжку съ нашими вещами, показался изъ-за угла. Онъ подвигался популярнымъ среди насъ «шагомъ Сандерса», со скоростью десяти ругательствъ спутника въ минуту.

Остановился… Вытеръ лицо краснымъ платкомъ, закурилъ сигару, пожалъ руку знакомому факкино и, замѣтивъ въ углу нашу молчаливую группу, благодушно спросилъ:

— Опоздали? Поѣздъ ушелъ?

— Ушелъ.

— Такъ.

— Ну, что новенькаго въ Римѣ? — спросилъ, сдерживая себя, Крысаковъ.

— О, я, синьоры, къ сожалѣнію, не былъ тамъ.

— Неужели? Я думалъ вы сейчасъ туда заѣзжали по дорогѣ. Благополучно ли вы переправились черезъ неприступное ущелье, отдѣляющее госстинницу отъ вокзала?

— О, синьоры, дорога совершенно прямая.

— Знаете, кто вы такой, синьоръ портье? Идіотъ, грязное животное, негодяй и бригантъ!

Къ французскому языку онъ относился совершенно равнодушно, что было видно изъ того, что лицо его оставалось соннымъ, и подъ градомъ ругательствъ онъ сладко затягивался отвратительной сигарой.

— По-итальянски бы его, — свирѣпо сказалъ я.

— Ладно. Кто будетъ?

— Говорите вы. А мы будемъ составлять фразы.

Каждый изъ насъ зналъ по нѣсколько итальянскихъ ругательствъ, но это было плохое, разрозненное изданіе. Приходилось собирать у каждаго по нѣскольку словъ, систематизировать и потомъ уже подносить ихъ Крысакову для передачи по адресу.

Мы разсѣлись на своихъ чемоданахъ, и фабрика заработала. Мы съ Мифасовымъ произносили слова, Сандерсъ ихъ склеивалъ, а Крысаковъ громовымъ голосомъ бросалъ уже готовый фабрикатъ въ лицо обвиняемому.

Мы разсѣлись на своихъ чемоданахъ, и фабрика заработала.

Обвиняемый присѣлъ на пустую телѣжку, надвинулъ шапченку на глаза и закрылъ лицо руками.

Когда мы съ Мифасовымъ опустошили себя, оказалось, что негодяй заснулъ.

— Пойдемъ жаловаться хозяину гостинницы.

Они ушли, а я остался около вещей. Прошло очень много времени; я видѣлъ, какъ ушелъ второй поѣздъ на Римъ, и узналъ, что слѣдующій уходитъ только черезъ три часа. Велѣлъ факкино отнести вещи въ багажъ, а самъ пошелъ бродить по городу, чтобы протянуть время до поѣзда. Обиженный, покинутый, плотно позавтракалъ. За часъ до отхода поѣзда вернулся на вокзалъ. Никого не было. Потомъ оказалось, что Сандерсъ, Крысаковъ и Мифасовъ пришли послѣ моего ухода на вокзалъ. Увидѣли, что меня нѣтъ, и отправились искать меня по городу. Зашли по дорогѣ въ альберго, хорошо позавтракали. Потомъ опять искали. А я пришелъ на вокзалъ, никого не нашелъ и, встревоженный, отправился на поиски. Искалъ долго, усталъ… Зашелъ въ ресторанъ пообѣдать. Въ это время потерянные друзья опять навѣстили вокзалъ, не нашли меня и снова пустились въ поиски; заглядывали въ рестораны, остеріи; въ одной рѣшили пообѣдать. А поѣзда проходили изъ Рима, уходили въ Римъ, сновали туда и сюда, не дожидаясь несчастной, расползшейся по всему городу компаніи. Группа «Мифасовъ, Сандерсъ и Крысаковъ» устроила засѣданіе, по поводу потерявшейся группы «Южакинъ», и рѣшила поставить поиски на самую широкую ногу: городъ былъ разбить на раіоны; на углахъ улицъ поставлена была цѣпь сторожевыхъ (Мифасовъ); членъ этой человѣколюбивой экспедиціи Сандерсъ былъ командированъ на вокзалъ со спеціальнымъ порученіемъ: наклеить въ багажномъ отдѣленіи на мой чемоданъ глубокомысленный плакатъ:

«Ести вы придете на вокзалъ, забирайте вещи и идите въ гостинницу Палермо, гдѣ мы ночуемъ. А если не придете на вокзалъ, мы вечеромъ въ шантанчикѣ у Рынка Свиньи, туда прямо и идите».

Ниже приписка карандашомъ:

«Впрочемъ, что я за дуракъ: если вы не придете на вокзалъ, какъ же вы узнаете, что мы вечеромъ у Рынка Свиньи? Тогда, вѣдь, вы не будете знать, гдѣ мы. Въ такомъ случаѣ, поѣзжайте въ „Палермо“ и вечеромъ просто ложитесь спать. Крысаковъ кланяется».

— А, ну васъ, — подумалъ я. — Не люблю людей, дѣлающихъ ложные шаги. Къ черту вашъ Рынокъ Свиньи! Поѣду-ка я лучше на Фьезоле, въ этотъ милый кабачокъ.

Потомъ я выяснилъ, что мои спутники къ концу вечера растеряли другъ друга и каждый очутился въ одиночествѣ. Это произошло потому, что Крысаковъ, вмѣсто того чтобы ждать Сандерса въ условленномъ мѣстѣ, рѣшилъ пойти ему навстрѣчу; Сандерсъ, наоборотъ, рѣшилъ зайти по дорогѣ за Мифасовымъ, а Мифасовъ отправился къ Крысакову, не нашелъ его, полетѣлъ на вокзалъ, — и четыре человѣка весь день бродили въ одиночествѣ по флорентинскимъ улицамъ. Каждый изъ нихъ былъ раздраженъ глупостью другихъ и, не желая ихъ видѣть, рѣшилъ провести вечеръ въ одиночествѣ.

Поэтому, Крысаковъ былъ чрезвычайно изумленъ, обнаруживъ меня на Фьезоле, въ излюбленномъ ресторанчик, а Сандерсъ и Мифасовъ, появившіеся почти въ одно время за нашими спинами, сочли это какимъ-то колдовствомъ.

Сначала, усѣвшись, мы сдѣлали кое-какую попытку разобраться въ происшедшемъ, но это оказалось такимъ сложнымъ, что всѣ махнули рукой, дали клятву не разлучаться и… курица по итальянски, выплывшая изъ ароматной струи асти, смягчила ожесгочившіяся сердца.

Сандерсъ сокрушается. — Старина. — Я стараюсь перещеголять гида. — Колизей. — Сандерсъ въ Катакомбахъ. — Музей. — Тяжелая жизнь. — Художественное чутье. — Дорогая палка. — Уна лира.

Римъ не на всѣхъ насъ произвелъ одинаковое впечатлѣніе. Когда мы осмотрѣли его, какъ слѣдуетъ, Сандерсъ засунулъ руки въ карманы и спросилъ:

— Это вотъ и есть Римъ?

— Да.

— Это такой Римъ?

— Ну, конечно. А что?

— Гм, да… — протянулъ онъ, ехидно усмѣхаясь. — Такъ вотъ онъ, значитъ, какой Римъ…

— Да, такой. Вамъ онъ не нравится?

— О, помилуйте! что вы! Какъ же можетъ Римъ не нравиться? Смѣю-ли я…

Свѣсивъ голову, онъ долго повторялъ:

— Да-съ, да-съ… Вотъ оно какъ! Римъ… Хи-хи. А я-то думалъ…

— Что вы думали?

— Ничего, ничего. Городокъ-съ… Городочекъ-съ! Хи-хи.

— Мы пробовали разсѣять его огорченіе.

— Онъ, правда, немножко староватъ… Но за то…

— Да, да… Староватъ. Но за то онъ и скучноватъ. Онъ и грязноватъ. Онъ и жуликоватъ. Хи-хи!

Въ этомъ смыслѣ я рѣзко разошелся съ Сандерсомъ. Римъ покорилъ мое сердце. Я не могъ думать безъ умиленія о томъ, что каждому встрѣчному камню, каждому обломку колонны — двѣ, три тысячи лѣтъ отъ роду. Тысячелѣтніе памятники стояли скромно на всѣхъ углахъ, въ количествѣ, превышающемъ фонарные столбы въ любомь губернскомъ городѣ.