Аркадий Аверченко - Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Я подозрѣваю, что съ музеями у насъ съ самаго начала вышло недоразумѣніе: художники боялись показаться мнѣ и Сандерсу людьми некультурными, неитересующимися искусствомъ и, потому, едва успѣвъ пріѣхать въ городъ, уже неслись съ искаженными тоской лицами во всѣ картинныя галлереи города; мы, не желая показать себя передъ художниками людьми отсталыми, равнодушными къ ихъ профессіи, носились за ними.

Сколько мы видѣли картинныхъ галлерей? Сколько музеевъ обѣжали мы за все время нашихъ скитаній по Европѣ? Какое количество картинъ большихъ и маленькихъ промелькнуло передъ нашими утомленными глазами? Берлинъ, Дрезденъ, Мюнхенъ, Нюрнберга, Венеція, Флоренція, Римъ, Неаполь, Генуя, Парижъ… Всюду цѣлое море полотна — зеленаго, краснаго, розоваго, стариннаго и новаго…

Въ Ватиканѣ Сандерсъ заснулъ въ музеѣ за дверью, а въ другомъ музеѣ — забылъ его названіе — мы такъ разошлись, что, поднимаясь все выше и выше, попали въ большую комнату, установленную столами, за которыми сидѣли нѣсколько живыхъ стариковъ. Мы тупо осмотрѣли ихъ, постояли добросовѣстно около портрета Виктора Эммануила и потомъ потащились обратно, шатаясь отъ усталости.

— Вотъ столбъ какой-то, — указалъ Мифасовъ, когда мы спускались по темной лѣстницѣ.

— Старинный?

— Богъ его знаетъ! Спокойнѣе будетъ, если осмотримъ.

Осмотрѣли столбъ.

Какъ говорится, ничего особеннаго.

Начиная съ Мюнхена, мы, по пріѣздѣ въ каждый городъ, усвоили привычку робко спрашивать у обывателей:

— Нѣтъ-ли тутъ какихъ-нибудь музеевъ или картин ныхъ галлерей?

И если музеи были, Крысаковъ рѣшительно надѣвалъ шляпу и съ суровой складкой у угловъ рта, говорилъ:

— Ну, ничего не подѣлаешь… Надо идти.

— Въ Ватиканѣ Сандерсъ заснулъ въ музеѣ.

Остальные трое безропотно надѣвали шляпы и шагали за нимъ, угрюмо опустивъ головы.

— Можетъ быть, онъ закрыть? — шепталъ Сандерсъ, съ надеждой поглядывая на Крысакова.

— Глупости! Почему бы ему быть закрытымъ?

— Ремонтъ… Или по случаю пожара.

— Вздоръ! Пойдемъ. Я вамъ покажу тутъ такого Луку Кранаха, что даже ахнете.

Какъ люди деликатные, мы съ Сандерсомъ ахали.

— Смотри, Сандерсъ — Кранахъ!

— Да, да! Лука. Изумительно.

Крысаковъ и Мифасовъ распознавали художниковъ и ихъ картины по общепринятой системѣ; у Сандерса же была своя система — очень дикая, но, къ общему изумленію, довольно вѣрная. Напримѣръ, Рубенса онъ узнавалъ по цвѣту женскихъ колѣнъ, а какого то фрацузскаго художника единственно по тому признаку, что на всякой его картинѣ въ центрѣ была нарисована бѣлая лошадь. И дѣйствительно — въ десяткѣ разбросанныхъ картинъ было заключено десять лошадей, и всѣ бѣлыя, и каждая въ центрѣ.

Я съ завистью смотрѣлъ на трехъ друзей, которые издали безошибочно, по однимъ имъ извѣстнымъ признакамъ, узнавали среди десятковъ — какого нибудь Гверчино, Зурбарана или Луку Кранаха…

Въ концѣ концовъ, я придумалъ слѣдующщ практичный и простой способъ конкуррировать съ ними: когда они застывали въ изумленіи передъ какой нибудь картиной, я потихоньку прокрадывался въ слѣдующую комнату, прочитывалъ подписи подъ картинами, возвращался, и потомъ, шествуя въ хвостѣ въ эту слѣдующую комнату, говорилъ, выглядывая изъ-за спинъ товарищей:

— А! Что это? Если не ошибаюсь, это старина Лауренсъ? Похоже на это письмо…

— Да, это Лауренсъ, — неохотно соглашался Крысаковъ.

— Еще бы! Я думаю. А этотъ, вотъ въ углу виситъ — убейте меня, если это не Бернъ-Джонсъ. Сразу можно узнать этого дьявольскаго виртоуза! Ну конечно. Да тутъ, если я не ошибаюсь, и Гэнсборо и Рейнольдсъ!

Сандерсъ, Мифасовъ и Крысаковъ изрѣдка ошибались. Я никогда не ошибался.

— Смотрите! — говорилъ Крысаковъ. — Вѣдь это Коро! Его сразу можно узнать.

Я читалъ на дощечкѣ:

«Ванъ-Гиггинсъ, Голландская школа».

— Неужели? А вѣдь совсѣмъ Коро!.. Неправда-ли, Мифасовъ?

— Да! — подтверждалъ Мифасовъ, очень ревниво относившійся къ поддержанію ихъ профессіональнаго престижа. — Ну, Добиньи, конечно, вы сразу узнали?

— Это не Добиньи, — поправлялъ я. — Это Курбе.

— Ну, Курбе. Ихъ часто смѣшиваютъ.

— У Курбе всегда толстое дерево сбоку, — авторитетно замѣчалъ дремавшій Сандерсъ.

И мы шли дальше, пробѣгая однимъ взглядомъ десятки картинъ, лѣниво волоча усталыя ноги и судорожнымъ движеніемъ выпрямляя изрѣдка натруженныя спины и затылки.

Когда уже все было осмотрѣно, несносный проныра Крысаковъ неожиданно говорилъ:

— А вотъ тутъ есть еще одинъ закоулочекъ — мы въ немъ не были.

— Ну, какой тамъ закоулочекъ… Стоитъ-ли? Я увѣренъ, тамъ ничего путнаго нѣтъ.

— Нѣтъ, Сандерсъ — такъ нельзя. Нужно все осматривать…

— Милые мои! Отпустите вы меня…

— Что вы! Тамъ цѣлыхъ два Фрагонара.

— Два?.. Эхъ! Ну, идемъ!!

Всюду намъ сопутствовала компанія англичанокъ. Англичанки всѣ, какъ на подборъ, были старыя — ни одной молоденькой, ни одной красивой.

За все время мы видѣли нѣсколько сотъ англичанокъ — всѣ онѣ были старыя, отвратительныя. Я увѣренъ, что въ Англіи есть много и молодыхъ, но они на континентъ не показываются. Ихъ, вѣроятно, держатъ гдѣ нибудь взаперти, выдерживаютъ въ какомъ-то погребѣ, дожидаясь пока онѣ постарѣютъ. А когда онѣ готовы — ихъ выпускаютъ на континентъ большими партіями. Ѣздятъ онѣ всюду по Куковскому маршруту, сопровождаемыя длинными, изсохшими отъ времени англичанами; забавно видѣть, какъ Куковскій проводникъ набиваетъ чудовищно-громадный автомобиль этимъ старымъ мясомъ, хватая леди и джентльменовъ за шиворотъ и пропихивая ихъ ногой въ затруднительныхъ мѣстахъ. Ничего, довольны.

И бродятъ они, несчастные, подобно намъ, застывая съ видомъ загипнотизированныхъ кроликовъ передъ какой нибудь «головой старика» или «туманнымъ вечеромъ въ Нидерландахъ».

Куковская саранча.

Это позоръ и несчастье — изучать сокровища искусства такимъ образомъ. Что у меня осталось въ памяти? Нѣсколько Рубенсовъ, два-три Рембрандта, полдюжины Беклиновъ, и кое-что испанское: поразительные Зулоага, Англада и Саролла-Бастида. А сколько я видѣлъ? Зеленые, желтые пейзажи, розовыя тѣла, разныя дѣвушки съ кошкой, дѣвушки безъ кошекъ и кошки безъ дѣвушекъ; цвѣты, сырая рыба рядомъ съ персиками и вѣчный Святой Себастьянъ, котораго не изображалъ только тотъ, кто вмѣсто живописи занимался другими дѣлами. Потомъ было много какихъ-то уродливыхъ облупленныхъ картинъ съ дѣтской перспективой и кривыми тѣлами.