Марк Твен - Том Соуер за границей

Мы были какъ будто уже не тѣ лица, которыя такъ жаждали увидѣть сухую землю и сойти на нее. Были мы тѣ же, однако, только пережили уже это — стряхнули съ себя. Мы такъ привыкли теперь къ нашему шару, совсѣмъ болѣе не боялись и не хотѣли съ него никуда, — были въ немъ совершенно какъ дома. Мнѣ казалось, что я тутъ родился, тутъ и выросъ; Джимъ и Томъ говорили то же самое. А меня, къ тому же, окружали всегда такіе ненавистники, дразнили меня вѣчно, ругали, выговаривали за все, постоянно находили за мною вину, муштровали меня напропалую, тыкали туда и сюда, шагу не давали ступить, заставляя дѣлать то и это, и выбирая всегда такое, чего мнѣ вовсе не хочется, а потомъ называли забулдыгой, если я упирался и дѣлалъ что другое; словомъ, душу мнѣ выматывали все время. А здѣсь, въ небесахъ, было такъ тихо, свѣтло подъ солнышкомъ, пріятно, и можно было ѣсть вдоволь, и спать вдоволь, и любоваться на разныя диковинки, и никто не приставалъ, не ругался, не было разныхъ доброжелателей, и праздникъ тебѣ всякій день! О, нѣтъ, я нисколько не торопился уйти отсюда и снова попасть въ передѣлку къ цивилизаціи. Одна изъ самыхъ скверныхъ штукъ въ цивилизаціи состоитъ въ томъ, что каждый человѣкъ, получивъ непріятное письмо, непремѣнно приходитъ къ вамъ и начинаетъ выкладывать свое горе, что васъ крайне разстраиваетъ; а газеты сообщаютъ вамъ о непріятностяхъ всего свѣта, такъ что вы почти вѣчно огорчены, негодуете, что очень тяжело переносить. Я ненавижу эти газеты, ненавижу и письма; и будь моя власть, я запретилъ бы взваливать такъ свою печаль на чужихъ людей, которыхъ тотъ, что пишетъ въ газетахъ, даже знать не знаетъ, и живутъ они совсѣмъ въ другомъ концѣ свѣта. Ну, а на воздушномъ шарѣ нѣтъ ничего этого и онъ самое разлюбезное мѣсто, какое только можетъ быть.

Мы поужинали, и эта ночь была самою прелестною изъ всѣхъ, которыя мнѣ приходилось видѣть. При лунномъ освѣщеніи она походила почти на день, но только болѣе нѣжный. Однажды мы увидѣли льва; онъ стоялъ совсѣмъ одиноко, точно одинъ на всей, землѣ, и тѣнь отъ него падала чернильнымъ пятномъ. Вотъ это уже былъ лунный свѣтъ, такъ свѣтъ!

Большею частью мы лежали на спинѣ и болтали, спать намъ не хотѣлось. Томъ говорилъ, что мы теперь въ самой «Тысячѣ и одной ночи». По его словамъ, именно здѣсь произошло самое затѣйливое изъ всѣхъ происшествій, о которыхъ разсказывается въ этой книгѣ. Мы все смотрѣли внизъ, пока онъ передавалъ намъ этотъ разсказъ, потому что нѣтъ ничего любопытнѣе вида той мѣстности, въ которой происходило описываемое въ книгѣ. Разсказъ шелъ объ одномъ погонщикѣ верблюдовъ, у котораго пропалъ верблюдъ. Онъ искалъ его въ степи, встрѣтилъ тутъ одного человѣка и спросилъ у него:

— Не видалъ-ли ты сегодня заблудившагося верблюда?

Прохожій спросилъ въ отвѣтъ:

— Не слѣпъ-ли онъ на лѣвый глазъ?

— Да.

— Не выпалъ-ли у него одинъ изъ переднихъ зубовъ?

— Да.

— Не хромъ-ли онъ на заднюю лѣвую ногу?

— Да.

— Не былъ-ли онъ навьюченъ съ одной стороны просомъ, съ другой медомъ?

— Да, но тебѣ нечего болѣе входить въ подробности; уже ясно, что это тотъ самый, а я тороплюсь. Гдѣ ты его повстрѣчалъ?

— Я его вовсе не видалъ, — отвѣтилъ прохожій.

— Не видалъ вовсе! Какъ же могъ ты описывать его съ такой точностью?

— Это всегда возможно человѣку, который умѣетъ употреблять въ дѣло свои глаза, ни одинъ признакъ не пропадаетъ у него даромъ, но многимъ людямъ глаза вовсе не въ прокъ. Я зналъ, что тутъ проходилъ верблюдъ, потому что видѣлъ его слѣды. Я зналъ, что онъ хромъ на лѣвую заднюю ногу, потому что онъ поберегалъ эту ногу и ступалъ ею только слегка, что было видно по слѣду. Я зналъ, что онъ слѣнъ на лѣвый глазъ, потому что трава была пообщипана только съ праваго края дороги. Я зналъ, что у него недостаетъ одного верхняго зуба, потому что на дернѣ, который онъ захватывалъ, оставался отпечатокъ челюсти съ такимъ изъяномъ. Съ одного бока просыпалось у него просо, на это указали мнѣ муравьи, съ другого просачивался медъ, на это указали мнѣ мухи. Я знаю теперь твоего верблюда, но я не видѣлъ его.

Джимъ сказалъ:

— Продолжайте же, масса Томъ. Это славная сказка, очень даже занимательная.

— Это все, — отвѣчалъ Томъ.

— Все? — повторилъ Джимъ въ изумленіи. — Но что же сталось съ верблюдомъ?

— Я не знаю.

— Масса Томъ, развѣ въ сказкѣ не говорится?

— Нѣтъ.

Джимъ пробылъ съ минуту въ недоумѣніи, а послѣ сказалъ:

— Ну!.. Не самый-ли это безтолковый разсказъ изъ всѣхъ, которые я слышалъ? Доходитъ до того самого мѣста, гдѣ интересъ раскаленъ до-красна, а тутъ и обрывается. Нѣтъ, масса Томъ, нѣтъ никакого смысла въ подобномъ разсказѣ. И вамъ такъ и неизвѣстно, нашелъ-ли тотъ своего верблюда, или нѣтъ?

— Неизвѣстно!

Я видѣлъ самъ, что не было толка въ разсказѣ, если его срѣзывали такъ, не доведя до какого-нибудь конца, но я не хотѣлъ дѣлать никакихъ замѣчаній, понявъ, что Тому уже досадно на то, что эффекта у него не вышло и что Джимъ задѣлъ самую слабую сторону сказки. Я всегда держусь того правила, что лежачаго не бьютъ. Но Томъ самъ обратился ко мнѣ и спросилъ:

— Ты что думаешь объ этомъ разсказѣ?

Тутъ уже, разумѣется, я долженъ былъ высказаться откровенно, совсѣмъ начисто, и сказалъ, что мнѣ кажется, совершенно также, какъ и Джиму, что такую сказку, которая обрывается рѣзко посерединѣ и не доводится ни до чего, пожалуй, и разсказывать не стоить.

Томъ опустилъ голову на грудь и вмѣсто того, чтобы взбѣситься, какъ я того ожидалъ, за то, что я отнесся такъ презрительно къ его разсказу, загрустилъ только, повидимому, и проговорилъ:

— Одни умѣютъ видѣть, другіе нѣтъ… именно, какъ сказалъ тотъ прохожій. Не то, что верблюдъ, цѣлый циклонъ прошелъ бы мимо васъ, а вы, тупицы, и его слѣда не могли бы примѣтить!

Я не понялъ хорошенько, что онъ хотѣлъ этимъ сказать, а онъ не сталъ объяснять. Это была одна изъ его обычныхъ выходокъ, я зналъ ихъ; онъ прибѣгалъ всегда къ нимъ, когда его поприжмутъ и онъ не знаетъ, какъ вывернуться. Я не обижался этимъ. Но мы порядочно разворотили слабую сторону его сказки, онъ не могъ не сознавать этого маленькаго факта и это грызло его, — какъ было бы и съ большинствомъ людей, — хотя онъ и старался не выдавать этого.

Мы закусили на другой день рано по утру и стали смотрѣть внизъ на пустыню. Воздухъ былъ такой пріятный, благорастворенный, хотя мы находились не высоко. Послѣ захода солнца можно спускаться ниже и ниже надъ степью, потому что она остываетъ весьма быстро, такъ что на разсвѣтѣ можно еще летѣть очень низко надъ землею.

Мы наблюдали за тѣнью, отбрасываемою на песокъ нашею воздушною лодкой, потомъ оглядывались по сторонамъ, выжидая, не покажется-ли что въ степи, затѣмъ снова слѣдили за тѣнью, какъ вдругъ, почти прямо подъ нами, оказалось множество людей и верблюдовъ, лежащихъ кругомъ совершенно спокойно, точно бы спавшихъ…