Марк Твен - Том Соуер за границей

Штука, въ которой находился профессоръ, была вродѣ лодки, большой и просторной. Кругомъ въ ней были устроены непромокаемые лари для храненія всякихъ предметовъ; они же могли служить для сидѣнія и для спанья. Мы влѣзли въ лодку; съ нами было еще человѣкъ двадцать; всѣ они осматривали лодку, критиковали то и другое. Между ними былъ и Натъ Парсонъ. Профессоръ суетился, готовясь въ путь, и публика стала уходить, выбираясь по одиночкѣ; старый Натъ вышелъ послѣднимъ. Понятно, что намъ было не съ руки оставлять его позади насъ и мы рѣшили не двигаться, пока онъ не уберется. Такимъ образомъ, оставались послѣдними въ лодкѣ мы.

Но Натъ вышелъ, пора была уходить и намъ. Вдругъ слышу я громкій возгласъ, оборачиваюсь… городъ подъ нами опускается съ быстротой выстрѣла! Я такъ и обмеръ отъ испуга. Джимъ поблѣднѣлъ до-сѣра и не могъ выговорить ни слова, Томъ тоже молчалъ, только казался въ большомъ возбужденіи. А городъ все опускался ниже и ниже, а мы точно висимъ въ воздухѣ, съ мѣста не трогаемся… Дома становились все меньше и меньше, все какъ-то съеживалось, люди и экипажи казались ползущими муравьями или клопами, улицы превращались въ щелки и ниточки; потомъ все слилось вмѣстѣ и города какъ не бывало: вмѣсто него, только большой прыщъ на землѣ. И мнѣ казалось, что теперь можно видѣть все, внизъ и вверхъ по рѣкѣ, на цѣлую тысячу миль, — хотя, разумѣется, настолько бы не хватило. Мало по малу, вся земля оказалась шаромъ, — настоящимъ круглымъ шаромъ темнаго цвѣта съ вьющимися и переплетающимися на немъ свѣтлыми черточками: это были рѣки. А въ воздухѣ становилось порядочно холодно. Вдова Дугласъ все толковала мнѣ, что земля кругла, какъ мячъ, но я никогда не вѣрилъ ничему изъ множества ея суевѣрій, а въ этомъ случаѣ и подавно, потому что видѣлъ самъ, что земля вродѣ тарелки и совсѣмъ плоская. Я ходилъ, бывало, на самую вершину холма, осматривался кругомъ и убѣждался въ этомъ собственными глазами, потому что, по моему мнѣнію, для того, чтобы узнать что-нибудь положительно, лучше всего взять, да и посмотрѣть самому, а не полагаться на одни чужія слова. Но теперь я долженъ сознаться, что вдова говорила правду. То есть, правду относительно всего остального свѣта, но не на счетъ той его части, гдѣ нашъ поселокъ стоитъ: это мѣсто совсѣмъ какъ тарелка, и плоское, могу въ томъ поклясться.

Профессоръ стоялъ все время не двигаясь, точно бы спалъ, но вдругъ очнулся и страшно расходился. Онъ сталъ говоритъ въ такомъ родѣ:

— Идіоты! Они говорили, что не полечу. И стали осматривать все, поглядывать, чтобы угадать мой секретъ. Но я провелъ ихъ: никто не знаетъ секрета, кромѣ меня! Никто не знаетъ, что приводитъ мою машину въ движеніе: это новая сила!.. Новая сила, и въ тысячу разъ могущественнѣе всѣхъ прочихъ на землѣ! Паръ — одна бездѣлка передъ нею!.. Говорили, что я не долечу до Европы. До Европы! Но у меня тутъ запасъ этой силы на цѣлыя пять лѣтъ, а продовольствія на три мѣсяца! Они глупы… что понимаютъ они?.. Толкуютъ, что мой воздушный корабль непроченъ; онъ продержится пятьдесятъ лѣтъ! Я могу, если вздумаю, летать въ небесныхъ пространствахъ всю мою жизнь, направляясь куда захочу, хотя они издѣвались надо мною, говорили, что это невозможно. Невозможно направлять полетъ! Подойди сюда, мальчикъ; нажимай эти кнопки, какъ я тебѣ покажу.

Онъ заставилъ Тома править лодкою, поворачивая ее во всѣхъ направленіяхъ, и Томъ сказалъ, что нѣтъ ничего легче. Профессоръ заставилъ его отпустить насъ почти къ самой землѣ и мы летѣли до того близко къ иллинойскимъ лугамъ, что намъ можно было говорить съ фермерами и слышать всѣ ихъ разговоры, а профессоръ выбрасывалъ при этомъ печатныя объявленія, въ которыхъ разсказывалось о его воздушномъ кораблѣ и о переправѣ его въ Европу. Томъ до того изловчился, что могъ направить насъ прямо на одно дерево, а лишь только мы настигли его, заставилъ лодку взвиться и перескочить черезъ его верхушку. Профессоръ научилъ тоже Тома какъ приставать, и Томъ выполнилъ это преотлично: онъ спустилъ насъ на лугъ безъ малѣйшаго толчка, но едва мы приготовились выйти, профессоръ крикнулъ:- Оставайтесь! И поднялъ насъ мгновенно снова на воздухъ. Это было страсть что такое! Я сталъ умолять его, Джимъ тоже, но онъ только пуще озлился, сталъ бушевать и посматривалъ до того дико, что я сталъ его бояться.

Потомъ онъ принялся снова толковать о своихъ непріятностяхъ, жаловался и ворчалъ на обхожденіе публики; онъ никакъ не могъ переварить этого, особенно же разговоровъ о томъ, что его воздушный корабль непроченъ. Онъ смѣялся надъ этимъ и тоже надъ толками объ излишней сложности механизма, который долженъ былъ, вслѣдствіе этой сложности, постоянно разстроиваться. Разстроиваться! Онъ говорилъ, что скорѣе разстроится сама солнечная система. И онъ приходилъ въ большую и большую ярость; я даже не видывалъ, чтобы кто принималъ такъ къ сердцу подобныя вещи. У меня мурашки бѣгали по тѣлу при взглядѣ на него. Тоже было и съ Джимомъ. Понемногу профессоръ дошелъ до того, что сталъ визжать и кричать, клянясь, что свѣтъ такъ и не узнаетъ его тайны, въ отместку за то, что обошелся съ нимъ подло. Онъ говорилъ, что облетитъ на своемъ кораблѣ кругомъ всей земли, чтобы доказать силу своего изобрѣтенія, а потомъ утопитъ всю штуку въ морѣ, и насъ съ нею, разумѣется. Хуже нашего положенія не могло быть ничего, а тутъ еще ночь наступала.

Онъ далъ намъ поѣсть кое-чего, потомъ прогналъ насъ на другой конецъ лодки, а самъ прилегъ на одинъ изъ ларей, съ котораго ему можно было управлять всѣмъ, положилъ себѣ подъ голову свою перечницу-револьверъ и сказалъ, что убьетъ всякаго, кто станетъ тутъ дурить, чтобы опуститься на землю.

Мы сидѣли, прижавшись другъ къ другу, думали не мало, но почти не говорили, развѣ что вымолвитъ или шепнетъ кто одно слово, — до того были мы перепуганы и измучились. Ночь тянулась медленно, тоскливо; мы неслись довольно низко: луна придавала всему такой нѣжный, мягкій оттѣнокъ, домики фермеровъ казались такими хорошенькими, уютными, звуки съ нихъ долетали до насъ и намъ такъ хотѣлось быть тамъ, на землѣ… но, увы! мы только скользили надъ нею, какъ привидѣніе, не оставляя за собою слѣда.

Среди ночи, когда всѣ звуки стали ночными звуками, въ воздухѣ осязалась ночь, пахло ночью, — должно быть, такъ, около двухъ часовъ, — Томъ сказалъ, что профессоръ лежитъ уже давно не шелохнувшись, стало быть, спитъ, и намъ слѣдуетъ попытаться…

— Чего попытаться? — спросилъ я шепотомъ, а меня такъ и пробрало, потому что я угадывалъ его мысли.

— Надо попытаться подползти къ нему, связать его и тогда спуститься на землю, — отвѣтилъ онъ.

— Нѣтъ, сэръ! И не трогайтесь съ мѣста, Томъ Соуеръ!

Джимъ, — онъ почти задыхался отъ страха, — нашъ Джимъ проговорилъ то же: