Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

Не дошла до здешних широт политинформация со Старой площади! То ли чересчур большая страна, то ли слишком тяжелый маразм.

Здесь было бы элегантным сказать: уже тогда, стоя у киоска «Союзпечати», я почувствовал — советские времена на исходе… Но нет, ничего такого я не почувствовал. Только приятный холодок в животе.

Аксенова к тому времени я видел лишь однажды: незадолго до своего отъезда в Америку он заходил к нам в студию, чтобы повидаться с Табаковым… Все это было в прошлой жизни. Какой будет моя новая жизнь, я, стоя у того киоска, совершенно не представлял.

Домой из Читы я вернулся странным маршрутом — через Казахстан. Уже давно «уволенный из рядов», я две недели ждал спецрейса на Москву, не дождался — и не в силах более съесть ни одной «пайки», рванул в Павлодар. Лишь бы на запад…

Из Павлодара, андижанским поездом, в компании насмерть проспиртованных товарищей-дембелей, я добирался до Казанского вокзала.

Отдельным кадром в памяти: раннее солнечное утро 12 мая 1982 года, двадцать второй троллейбус, разворачивающийся на площади… И я, стоящий в легком ступоре посреди московского муравейника, такого родного и такого непривычного.

Реабилитации проходила медленно. По целым дням я лежал на диване и слушал Второй концерт Рахманинова. Что-то есть в этой музыке, отчего хочется жить и за что не жалко умереть.

Умереть не умереть (для самоубийства я человек легкомысленный), а жить мне в ту пору не хотелось. Вернувшись, я не застал ни своей девушки, ни табаковской студии, которую благополучно придушила фирма «Демичев и К°»…

Пытаясь нащупать сюжет для дальнейшей жизни, я начал встречаться с хорошими людьми из прошлой жизни. Зашел к Константину Райкину: он к тому времени убыл из «Современника» и работал у папы. Мы договорились встретиться после спектакля; Костя вышел под руку с Аркадием Исааковичем — и вторично, спустя семь лет, я был представлен корифею.

Костя напомнил папе про спектакль «Маугли», в котором Аркадий Исаакович мог меня видеть. Райкин-старший вгляделся в меня и через паузу негромко сказал:

— Я помню.

Только спустя много лет до меня дошло: конечно, он меня не вспомнил! Не с чего ему было помнить меня, скакавшего в массовке… Но эта мастерски исполненная пауза сделала узнавание таким достоверным, что я почувствовал себя старым добрым знакомым Аркадия Исааковича Райкина.

Потом он пожал мне руку.

Эту руку спустя пару часов я продемонстрировал родителям, предупредив, что мыть ее не буду никогда.

Костя в ту пору делал в «Сатириконе» свой первый спектакль, и вскоре я познакомился с молодым драматургом Мишиным — его пьесой Райкин-младший как раз дебютировал в папином театре.

На читку пьесы я пришел в знакомый до сердечного нытья Бауманский Дворец пионеров, на улицу Стопани. Кого только не видел этот Дворец — в тот день он дождался Аркадия Райкина!

Судьбу постановки, как и судьбу всего и всех в своем театре, решал лично Аркадий Исаакович.

Очень симпатичные миниатюры Мишина читал Костя. Райкин-старший сидел в нескольких метрах от него с неподвижным лицом. На месте Мишина меня бы, пожалуй, хватил кондратий.

Труппа смеялась до упаду — Аркадий Исаакович слушал, как слушают панихиду. Он был строг и печален. Только в одном месте, когда хохот уже стал обвальным, классик приподнял бровь, прислушался к себе и тихо (и несколько удивленно) констатировал:

— Смешно.

Работать после армии я пошел в городской Дворец пионеров. Это была попытка, вопреки Гераклиту, войти в ту же студийную реку — правда, с другого берега…

Теперь я был педагог.

И вот мы сидим на общем комсомольском собрании, околачиваем груши; в трибуне бубнит освобожденный секретарь. Я играю в слова с милой девушкой из биологического кружка и размышляю, во что бы мне с нею поиграть дальше.

Дверь открывается, входит какой-то хрен и что-то шепчет секретарю. Тот прокашливается и говорит:

— Товарищи! Сегодня умер Леонид Ильич Брежнев.

Наступает тишина, но не трагическая, а какая-то… технологическая, что ли. Все сидят и соображают, что по такому случаю следует делать. Это потом уж вошли во вкус и стали держать Шопена наготове. А тогда…

Ну умер. Дальше-то что?

— Надо встать, что ли? — неуверенно произносит кто-то рядом.

Помедлив, приподнимаем зады.

— Садитесь, — говорит освобожденный секретарь.

Опускаем зады. Ясно, что доиграть в слова уже не судьба. Собрание заканчивается.

Через пару дней вхожу в редакцию «Иностранной литературы»; телевизор в холле рассказывает биографию товарища Андропова. И никому от этого никакой радости, кроме одного человека. Этот человек спускается в холл сверху, со второго этажа редакции, с громогласным криком:

— Что я говорил? Мой пришел первым!

Они там тотализатор устраивали, антисоветчики.

А мой друг Бильжо в это время работал в маленькой психиатрической больнице — чинил поврежденные мозги строителям коммунизма…

Когда умер Леонид Ильич, уровень тревожности в психушке повысился: врачи ходили напряженные, не ожидая от наступающих времен ничего хорошего; кастелянши были подавлены, старшая медсестра постоянно всхлипывала…

Пациенты с интересом наблюдали за ухудшающимся состоянием медперсонала.

Горе сплотило советский народ не на шутку — больным разрешили посмотреть похороны Генсека вместе со здоровыми. Длительное прослушивание Шопена благотворно повлияло на психов, но не на персонал. Когда лафет тронулся от Колонного зала, медсестры заплакали; когда загудели гудки заводов, старшая медсестра выла уже в голос.

Вдруг со стула встал пациент Волков. Молча подошел к телевизору и резко выключил звук. В больничном холле настала тишина (старшая медсестра от неожиданности тоже перестала выть).

Пациент Волков послушал тишину, удовлетворенно кивнул, вернул звук и сам вернулся на место.

— Зачем ты это сделал? — спросил его любознательный психиатр Бильжо.

— Я хотел понять, за окнами это гудит или в телевизоре, — ответил Волков.

Нормальный человек!

Об этих днях сохранилось много баек. Одну рассказал мне композитор Сергей Шустицкий…

Его закадычный дружок весь застой напролет собирал публикации о дорогом Леониде Ильиче. Скажет ли Леонид Ильич речь на пленуме ЦК, обратится ли к работникам мелиорации, примет ли по большой нужде товарища Юмжангийна Цеденбала, — все тот друг из газеты вырежет и в папочку положит. А потом читает, иной раз и вслух приятелям. То ли изощренная антисоветчина, то ли разновидность мазохизма — компетентные органы разобраться так и не успели…