Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

И вот — ноябрь 82-го, юный Шустицкий уходит в армию из города на Неве и созывает друзей на проводы, а приятель, коллекционер идиотизма, извиняется: приехать не может, должен проститься с Леонидом Ильичом…

Дособирать коллекцию.

Поскольку о том, чтобы не проводить Брежнева, не могло быть и речи, а дружба тоже дело святое, Шустицкий решил пойти в армию на пару дней позже, а заодно, до кучи, проститься с Леонидом Ильичом (когда все равно идешь в армию, с кем только заодно не простишься).

Уже не чересчур трезвый, Шустик прибыл в хмурую столицу нашей Родины; продолжение последовало немедленно, и когда через день они с приятелем отправились в Колонный зал, выносить можно было уже их самих.

Приятель имел твердое намерение почитать над гробом из коллекции, но Шустик его отговорил.

Отстояв на холодке очередь скорбящих (свезенных по разнарядке с учреждений), друзья-добровольцы вошли наконец в траурное помещение. Там играла приятная музыка, причем не фонограмма, а вживую.

Шустик, сам профессиональный музыкант, от этого невероятно оживился и завертел головой, и увидел в глубине небольшой оркестр, а во главе оркестра — дирижера, своего товарища по музучилищу.

— Володя-я! — радостно закричал Шустик. — Приве-ет!

И замахал руками, и прямо из очереди к генсекову телу полез обниматься с дирижером. Напарнику еле удалось его перехватить — и еще долго потом он объяснял скрутившим Шустика гэбешникам, что это не чужеродная провокация, а честное родимое пьянство.

Но Шустицкому, по выходе от тела, друг заявил строго:

— Ты наказан. Я не возьму тебя на похороны.

И не взял!

И наказанный Шустик пропустил главную метафору эпохи застоя — он не увидел, как гроб с Генсеком сорвался напоследок с веревок и на глазах у планеты с грохотом обрушился в яму.

Лучшую «отходную» Брежневу соорудила, говорят, многотиражка Ленинградского мясокомбината.

На всю полосу, в черной рамке, красовался парадный портрет Генсека с наградами до пупа, а сверху, без лишних слов, сияло название газеты: «Мясной гигант».

На дворе стояли унылые времена последнего «совка» — что-то андроповско-черненковское… N. ехал тряским небыстрым автобусом из Ростова в Горловку, уснул, проснулся и увидел нечто, от чего похолодел сладким холодом. На окраине Горловки, на жилом доме огромными буквами было написано: «Победа коммунизма невозможна».

Несколько секунд N. пребывал в сладком обмороке, потом очнулся и вчитался в окончание фразы: «…невозможна без электрификации».

И подпись основоположника.

Ну слава богу.

Шел восемьдесят четвертый год.

Я торчал как вкопанный перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии, на Соборной площади в Кремле, строго анфас, плечом к плечу, стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко.

Рядом со стройным Хуаном Карлосом стояла прекрасная королева София — возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой: лица!

Два — и два других рядом.

Меня охватил антропологический ужас.

Я не был диссидентом, я был читатель «Литературки», тихий либерал советского покроя, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют — эти, а не те.

В одну секунду я стал антисоветчиком — по эстетическим соображениям.

В том же восемьдесят четвертом я сдуру увязался за приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт, Пшехасу… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, — причем я даже спортом никогда не занимался! Один идиотский молодежный энтузиазм…

Кутх случился с нами субботу, а ранним воскресным утром мы выпали на трассу Джава — Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил грузовик — торговый люд ехал на рынок.

Не взяв ни рубля, нас, вместе с рюкзаками, втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.

А я был совершенно непьющий, о чем честно предупредил ближайшего грузина.

— А, не пей, просто подержи, — разрешил он, передавая мне полный до краев стакан.

И встав в рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:

— За русско-грузинскую дружбу!

И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.

Чья-то заботливая рука всунула в мою растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полным.

— Я больше пить не буду! — крикнул я.

Грузин пожал плечами: дело хозяйское, — и сказал:

— За наших матерей!

В Цхинвали меня сгружали вручную — как небольшую разновидность рюкзака.

Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за тридцать лет, я думаю: может быть, я все-таки мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?

…состоялась, пока я был в армии.

Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении бумаг у бабушки попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка — никакой бабушке не муж, а просто сожитель.

В двадцать пятом году они забыли поставить государство в известность о переменах в личной жизни — государство все равно должно было вот-вот отмереть, по случаю победы коммунизма… Но коммунизма не случилось, и в 1981-м лечить постороннего старика в партийной больнице отказались наотрез. И отец написал за родителей заявления, и понес их в ЗАГС.

Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки! Бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.

За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего — проверили еще.

Как вступающим в брак в первый раз им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.

За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.

«Крыса», впоследствии превратившаяся в «Опоссума», была моим первым рассказом. Вернувшись из армии, я написал их еще два-три и начал ходить по редакциям. От меня шарахались, но я был не только нетерпеливый — я был еще и жутко упрямый.