Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

— Старик, — сказал он, когда я втолковал ему, кто я и зачем пришел. — Как тебя объявить?

Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке имя-фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. Конферансье глянул в листок и сказал:

— Это мало.

— Нет-нет, — торопливо заметил я. — Совсем не мало. Больше ничего не надо!

— Старик! — улыбнулся детинушка и, приобняв, обдал меня запахом, свойственным здешней местности. — Ты не волнуйся, я тебя объявлю!

И он меня объявил.

— Выступает! — крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. — Лауреат премии журнала «Крокодил»! лауреат «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты»! лауреат…

Минуты полторы пьяница, набирая высоту, пророчил мне мои будущие лауреатства, и закончил незабываемо:

— Виталий Шендрякевич!

В те годы я частенько приходил в «МК» — и не только к Новоженову. Через пару дверей по тому же коридору в «Комсомольце» работал Александр Аронов.

Простенькая песенка «Если у вас нету тети…», ставшая классикой после выхода «Иронии судьбы», почему-то не сделала известным ее автора. Поразительным образом Аронов не умел — или не хотел — быть знаменитым!

Его поэзия — мощная, самобытная (как невозможно было ни с кем перепутать и самого Аронова: кряжистого, похожего на сильно выросшего тролля), — еще ждет настоящего признания.

Хорошему стихотворению некуда торопиться, но прочтите «Когда горело гетто…», прочтите «Остановиться, оглянуться…», прочтите «1956 год» — и вы удивитесь, что прожили десятки лет, не зная ни этих стихов, ни фамилии их автора.

История, однако, не про стихи, а про практическое напутствие, данное Ароновым перед моей женитьбой (невеста обитала в том же редакционном коридоре).

— Жениться, — сказал он, — нужно один раз, потому что каждая следующая жена хуже предыдущей!

И блистательно развил этот сомнительный тезис.

— Ей не можешь простить не только ее недостатки, но и отсутствие достоинств, которые были у предыдущих жен…

Однако и единственная моя свадьба чуть было не расстроилась уже в ЗАГСе.

Мы пришли подавать документы и сели заполнять бумажки в кабинете у какой-то государственной тетушки. Тетушка включила радио, и строгий голос из приемника сказал:

— Не делайте этого!

Наши руки дрогнули и замерли над заявлениями.

— И скажите своим друзьям, чтобы этого не делали! — распорядился голос.

Через пару секунд выяснилось, что речь идет о разрушении муравейников.

Напоследок зловредная радиоточка спела:

Нам дворцов заманчивые своды

Не заменят никогда свобо-оды!

Из армии я вернулся в некондиционном виде: оплывший от дембельской жизни, растолстевший от капусты с водой и забывший, что такое обычный кувырок через голову.

Не имея в виду ничего, кроме восстановления организма, я начал ходить на тренинг в Щукинское театральное училище — к родному со студийных времен Андрею Борисовичу Дрознину. Вставал сзади — и потел заодно с первокурсниками.

Тело возвращалось в человеческое состояние неохотно, зато помаленьку происходила реабилитация психическая: я снова был при деле, при людях, при театре…

Занятия Дрознина были интеллектуальным наслаждением: он гнул тела, одновременно атакуя мозги. Один из самых парадоксальных и штучных людей, которых послала мне щедрая судьба, Андрей Борисович всегда был немного миссионером!

И вот, будучи, так сказать, «дембелем» табаковской студии, я помаленьку втянулся в преподавание: сначала просто ассистировал Дрознину, а потом его куда-то вызвали с занятий, и, убегая, он оставил меня за себя…

Как сказано у О. Генри, «песок — неважная замена овсу», но провести разминку я был уже в состоянии. Ну, и пошло-поехало…

В один прекрасный день я провел с первым курсом целое занятие.

Потом судьба пошла на второй круг — Табаков набрал в ГИТИСе новый курс, и я начал преподавать в том же «табаковском» подвале на улице Чаплыгина, где провел юность.

И еще восемь лет потом работал на курсах Гончарова, Хейфеца, Захарова, Фоменко… Полы в помещении гитисовского тира, где проходили занятия по сцендвижению, крепко пропахли моим потом. Скажем так: и моим тоже!

Педагог я был, полагаю, на крепкую троечку, не выше, — зато сегодня, поймав в разговоре фамилию какой-нибудь звезды театра и кино, имею право небрежно кивнуть: а-а, да-да… мой ученик!

В 1986-м черт дернул меня подать документы в аспирантуру ГИТИСа.

Сдавши на пятерки специальность, я доковылял до экзамена по истории партии (другой истории, как и другой партии, в стране еще не было).

Взявши билет, я сразу понял, что сдам на пять.

Первым вопросом стояла дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде ВКП(б), вторым — доклад Андропова к 60-летию образования СССР. Все это, как назло, я знал назубок и, быстренько набросав конспект ответа, стал слушать, как комиссия допрашивает абитуру, шедшую по разнарядке из братских республик.

У экзаменационного стола мучалась девушка Лена из Киргизии. Зоя Космодемьянская рассказала немцам больше, чем эта несчастная — приемной комиссии.

Проблема экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный республиканский кадр, который следовало принять в аспирантуру.

— Лена! — сказали ей наконец, — вы не волнуйтесь. Назовите нам коммунистов, героев Гражданской войны!

— Чапаев, — сказала Лена, выполнив ровно половину условия.

Комиссия тяжко вздохнула.

— А еще?

— Фурманов, — сказала Лена, выполнив вторую половину условия.

Ждать большего не имело смысла. Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.

— Лена, — тактично подсказала одна голова. — Вот вы откуда приехали? Из какого города?

— Фрунзе, — сказала Лена.

Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять, что в поиске коммуниста-героя девушка находится на верном пути.

— Фрунзе! — не веря своему счастью, сказала Лена.

— Ну вот видите, — сказала комиссия. — Вы же все знаете, просто волнуетесь…

Получив «четыре», посланница советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось возблагодарить экзаменаторов за их муки, и я сходу обрушил на них свою эрудицию.

Первым делом — подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова — Пятакова. Экзаменаторы слушали меня, мрачнея от минуты к минуте.

К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал что-то лишнее.