Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

— Все? — сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не запомнил. Я кивнул. — Переходите ко второму вопросу.

Я снова кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова. Вывалив его наружу крупными кусками, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.

— Когда был сделан доклад? — поинтересовалась дама.

Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил:

— В восемьдесят втором году. В декабре.

— Какого числа? — уточнила дама.

— Образован Союз? Двадцать второго.

— Я спрашивала про доклад.

— Не знаю. — Я мог предположить, что и доклад случился двадцать второго, но не хотел гадать. Мне казалось, что это непринципиально.

— В декабре, — сказал я.

— Числа не знаете, — зафиксировала дама и скорбно переглянулась с другими головами.

И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру!

В течение следующих двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме. Если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно.

Шансов не было.

Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: «Что такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть».

Я понял, что меня — не надо, получил свои два балла и пошел прочь.

Я ехал после того экзамена домой, стараясь не смотреть в отражение в темном стекле вагона. Из стекла на меня смотрел неудачник. Окончательный лузер, полное социальное ничтожество, полунищий графоман…

Сегодня я вспоминаю об этом с печалью совершенно иного рода.

О господи, — ну зачем, зачем была мне та аспирантура? Ведь я же видел, что близко не подхожу к высотам, на которых ведут восхождение мои учителя по театральной профессии — Дрознин, Карпов, Морозова?

Видел.

Я же понимал, что мое место — за письменным столом? Понимал.

Но батюшка «совок» еще крепко сидел во мне и требовал статуса. Аспирант, кандидат, доктор наук, место в президиуме, венок от месткома… Чтобы все, как у людей!

Через год, запасшись разнарядкой , я, сам не знаю зачем, поступил в эту чертову аспирантуру, чтобы бросить ее перед самой защитой.

Я писал каждый день, я жил пишмашинкой «Эрика» и своими листочками на скрепочках, я был все свободнее и веселее в этом волшебном занятии и всем организмом чувствовал, что хочу заниматься только этим, — но еще несколько лет по инерции продолжал поливать потом полы гитисовского тира и гимнастического зала в Щукинском училище…

Нас, ассистентов-стажеров, было в Щукинском училище четверо. Однажды, придя в назначенный день к окошечку кассы, мы, вместо ассигнаций, получили вежливое сообщение о том, что денег нет.

— Как нет?

А так — нет, и все! Перед нами закончились.

Год на дворе стоял восемьдесят восьмой, советская машина на ходу отбрасывала колеса, и взятки были гладки.

Но дома хотела есть маленькая дочь, и я пошел к ректору.

Ректор Пелисов, устало глядя на меня, подтвердил: денег нет. При всем его желании и сочувствии. Через месяц отдадут непременно, а сейчас — увы. И ректор коротко развел руками, давая понять, что диалог закончен.

Но мне уходить было некуда.

— Может быть, попробуете их где-нибудь найти? — в растерянности спросил я.

— Где я найду? — пожал плечами Пелисов.

Найти надо было четыреста рублей (по стольнику на стажера). Искомая цифра встала у меня перед глазами, и вдруг я понял, что недавно видел ее наяву. И вспомнил, где именно видел.

В ведомости я ее видел, разумеется, и много раз!

Напротив строчки «Симонов Евгений Рубенович».

— Георгий Александрович, — холодея от собственной наглости, сказал я. — А вот если бы этих четырехсот рублей не хватило на зарплату Евгению Рубеновичу, — как вы думаете, они бы нашлись?

Я сказал это — и сам представил эту картину. Вот Евгений Рубенович приходит в кассу училища; вот ему говорят: знаете, а вам денег нет (всем есть, а вам — нет)…

Вот Щукинское училище взлетает на воздух…

Видимо, перед глазами ректора прошла та же картина, потому что он сильно изменился в лице.

— …нашлись бы деньги? — спросил я.

— Нашлись бы, — угрюмо согласился ректор и только тут, кажется, в первый раз посмотрел на меня, а не сквозь.

Назавтра нам выдали наши стольники.

Я веду предварительное прослушивание, принимая на себя первый вал абитуриентов: по семьдесят страждущих в день, с перепадами репертуара от Цветаевой до Асадова…

«Балладу о зенитчицах» Роберта Рождественского я выучил за это время наизусть, сцену Наташи и Сони из «Войны и мира» — близко к тексту… Однажды мне прочли стихи Баратынского, объявив их автором Евтушенко. Какая, действительно, разница? — Евгений и Евгений!

А однажды…

В тот день я позвал на прослушивание свою молодую жену. Решил подраспустить хвост: мол, знай наших, принимаю экзамены в Щукинском училище! Ну, и довыпендривался.

Со стула поднялась девушка и без лишних формальностей (фамилия, имя, возраст, город, имя автора, название произведения), приблизившись ко мне почти вплотную, сказала интимным голосом:

— Я хотела бы жить….

Она внимательно посмотрела мне в глаза и уточнила:

— …с вами.

Я похолодел. Девушка была хороша; грудь ее неровно вздымалась в полуметре от моих глаз.

— В каком-нибудь маленьком городе… — прикинула девушка обстоятельства нашей совместной жизни. Давая, впрочем, понять, что готова рассмотреть варианты. Кажется, в крайнем случае, она была готова пожить со мною и в большом городе.

— У тебя трудная работа, милый, — сказала жена после прослушивания.

Да на износ!

Я работал во МХАТе…

Звучит нагловато, но факт есть факт: пластические номера в одном тамошнем спектакле в конце восьмидесятых — моих рук дело. Особого следа в драматическом искусстве от этого спектакля не осталось, зато какие воспоминания!

Главную мужскую роль играл замечательный Петр Иванович Щербаков. По замыслу драматурга, ближе к финалу он должен был танцевать с героиней (народной артисткой Гуляевой) некое танго…

Я придумал совсем простенький рисунок, но добиться его выполнения от двух «народных» не мог, хоть убей! Опытным путем я выяснил, что если с ними «пройти» танго три раза подряд, на четвертый они начинают попадать в нужную долю. Проблема, таким образом, заключалась в том, чтобы этот четвертый раз приходился на спектакль… Но тут-то меня и ждал облом.

На мой трудовой энтузиазм народные артисты реагировали сдержанно. Говоря определеннее, на репетицию перед прогоном приходил только я. День сдачи спектакля приближался. Я начинал вибрировать.