Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

— Маэстро, — сказал Щербаков, — ты не волнуйся. Мы же артисты. На сдаче все сделаем… Вот увидишь!

Отчасти слово свое он сдержал: я увидел. К сожалению, не я один.

Впрочем, общего впечатления моя работа испортить не могла; задолго до танца, на четвертом часу просмотра, Олег Ефремов тоскливо прокричал из зала:

— Давайте как-то заканчивать эту бодягу!

Худруку МХАТа было легче, чем мне: он должен был отсмотреть произведение один раз, и гори оно огнем…

— Маэстро, — сказал Щербаков. — Ты, главное, не волнуйся. На премьере мы тебя не подведем.

— Давайте пройдем хоть пару раз! — взмолился я.

Щербаков приобнял меня за плечи:

— Маэстро, на премьере все будет замечательно. Мы же артисты!

К премьере они действительно резко прибавили, но к танцу это не относилось.

И я понял, что — не судьба. Только время от времени еще приходил на спектакль, а потом являлся Петру Ивановичу за кулисами, молчаливой тенью отца Гамлета…

При крупном телосложении Щербаков был тонким человеком.

— Маэстро! — сказал он мне наконец. — Ты не приходи. Когда тебя нет, мы танцуем замечательно! Зал аплодирует! Спектакль останавливается! А когда я знаю, что ты смотришь, я волнуюсь, — сказал народный артист и лауреат всего на свете безвестному ассистенту по пластике.

И строго посмотрев мне в глаза, закончил почти с угрозой:

— Не приходи!

И я перестал приходить. Но через пару месяцев все ж таки тихой сапой проскользнул в зал — ближе к девяти вечера, как раз к злосчастному танцу. Никто из артистов не догадывался, что я здесь, и чистота эксперимента была обеспечена. Я знал, что в моей профессии чудес не бывает, но сцена началась, и сердце забилось учащенно.

Когда заиграл патефон, я подумал: а вдруг?..

Ничего не вдруг.

Народный артист СССР Щербаков и народная артистка СССР Гуляева умело миновали мой пластический рисунок, станцевали, что бог послал, — и устремились к финалу.

Откланявшись, Петр Иванович вышел за кулисы и увидел меня.

— Маэстро! — воскликнул он и развел руками. — Ты! Черт возьми! А я чувствую: что-то мне сегодня мешает!

Так, сокращенно, называется пьеса Петера Вайса, полный титул которой невозможно выговорить, не задохнувшись: «Преследование и убийство Жана Поля Марата, представленное артистической труппой психиатрической лечебницы в Шарантоне под руководством господина де Сада».

Замечательный Ефим Давыдович Табачников ставил пьесу в Нижнем Новгороде, а я был у него ассистентом по пластике.

Славное было время! Однажды репетицию прервало появление помрежа с криком:

— Там Сахаров говорит!

И все побежали к телевизору, стоявшему за кулисами.

Шел Первый съезд Советов народных депутатов… Страна менялась каждый день.

Но, слава богу, есть люди, которым нет необходимости меняться, чтобы совпасть с новым временем: любое время может сверять себя с ними — и сокрушаться несовпадению.

Маркиза де Сада играл Вацлав Янович Дворжецкий — отец двух блистательных и, увы, тоже покойных ныне артистов: Владислава и Жени. Сам Вацлав Янович был артистом недюжинным, но поражал прежде всего человеческим величием. Это было именно величие, притом подкрепленное физическими данными. Когда этот почти восьмидесятилетний человек пожимал руку, ладонь потом болела. Огромные голубые и как будто детские глаза, в сочетании с биографией, делали его совершенно неотразимым.

А биография у Дворжецкого-старшего была — что надо.

Я, разумеется, знал, что Дворж, как все его называли, был репрессирован — но кто не был репрессирован? Поражали подробности. Однажды, когда кто-то из молодых высказался насчет того, что при Сталине сажали ни за что, Дворж заметил довольно надменно:

— Это их ни за что, а меня — за дело!

Он был арестован в двадцать девятом году в Киеве как участник кружка «Группа освобождения личности». Каково?

И какая честь — знать, что тебя арестовали за дело!

Бодрое перестроечное время, когда каждую неделю рушилось по бастилии, напитывало меня оптимизмом довольно неадекватным. В этом расположении духа я зашел однажды в редакцию «Крокодила» и застал там ядовито хохочущего редактора Флорентьева…

В руках у Лени были листки, набитые точечным принтером. Ровные прямоугольнички текста означали, что хохочет Леня над стишками.

— Слушай! — велел он и продекламировал:

Пусть ни один сперматозоид

Иллюзий попусту не строит,

Поскольку весь наш коллектив

Попал в один презерватив…

Когда я разогнулся и снова смог дышать, то спросил: кто это?

И Леня ответил:

— Борис Заходер.

…прозаик Михаил Попов сформулировал в те годы: «Берия разоблачен окончательно, но рифма должна оставаться точной!».

Александр Гольц, работая в те годы в «Красной звезде», придумал заголовок, подходивший к любому материалу этой славной газеты: «Их планам не сбыться!».

Но военное руководство газеты в его помощи не нуждалось: вивисекция русского языка происходила там ежедневно. Однажды на партсобрании — в целях повышения улучшения доходчивости изложения — было решено «собрать круг ограниченных людей»…

…тоже не отставала!

Отец любил цитировать отчет о пуске электростанции, обнаруженный им в газете «Труд»: «оператор повернул рубильник, и ток медленно побежал по проводам…».

Однажды на встречу с молодыми литераторами пришел большой литературный начальник Феликс Кузнецов. Типа перестройка!

Боясь спугнуть свое счастье, творческая молодежь осторожно покатила бочку на унылую реальность. На невозможность пробиться к читателю, на рабскую зависимость от цензуры…

Феликс Феодосьевич с полчаса брезгливо терпел эти ламентации, а потом сказал:

— Вот я слушаю вас и вот о чем думаю… Сегодня — годовщина битвы под Москвой! Сорок пять лет назад мы с поэтом Сергеем Викуловым, с винтовками-трехлинейками в руках, лежали в окопах, защищая столицу… Мы защищали Родину, защищали вас. А вы — все только о себе да о себе… Подумайте о Родине!

И ушел.

Много раз с тех пор я наблюдал, как парализует державное хамство. Встанет эдакий кадавр, на котором клейма негде ставить, заговорит от имени Родины, отхлещет тебя прилюдно по щекам от имени ветеранов войны, — и ты, внук погибшего на той войне, будешь сидеть, отводя глаза и глотая слова…

Ни с какой трехлинейкой ни в каких окопах этот тип, разумеется, отродясь не лежал. В сорок первом ему было десять лет.

А еще из того собрания мне запомнилась реплика Вячеслава Пьецуха.