Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

Алексей Степанович подошел к работе ответственно и начал книжку улучшать, изымая из нее тексты, портившие впечатление от молодого автора. Молодой автор в возрасте Христа, будучи евреем, торговался, как цыган.

Миниатюра про деревню Гадюкино, впоследствии довольно известная, стала поводом для любопытнейшего диалога…

— Виктор! — сказал главред «Крокодила», ознакомившись с судьбой несчастной деревни (ее, как вы, может быть, помните, смыло). — Это совершенно оскорбительная вещь. У нас в стране шестьдесят процентов населения живут в сельской местности. Они не виноваты, что живут так плохо!

Будучи человеком осторожным, я не стал выяснять у Пьянова, кто же в этом виноват, а забормотал в том смысле, что вещица вообще про другое написана. Не про низкий уровень благосостояния в сельской местности.

— А про что? — заинтересовался Пьянов.

Тени Ключевского и Чаадаева встали по углам редакторского кабинета. Я заговорил о странной судьбе России, о ее замкнутости в себе, метафизической оторванности от мира…

— Ну что вы, Виктор! — мягко прервал меня Алексей Степанович. — Какая оторванность? Я только что вернулся из Канады.

«Деревня Гадюкино» изменила мою судьбу.

Летом 1989-го, за кулисами ДК имени Владимир Ильича, я подстерег Геннадия Викторовича — и подсунул ему, заодно с другими листками, листок с этим текстом.

Перезвонив в назначенный день, я очнулся в новом статусе. Очень хорошо помню этот момент: вешаю трубку в подземном переходе на «Пушкинской»… оборачиваюсь… мимо идут ничего не подозревающие люди… а у стеночки, эдак скромно, как простой смертный, стою я — «автор» Геннадия Хазанова!

Когда Геннадий Викторович стал оптом скупать мои тексты, я начал свысока поглядывать на памятник Гоголю. Я писал и приносил еще, и Хазанов снова это покупал…

Большую часть купленного он так никогда и не исполнил.

Только через несколько лет до меня дошло: Геннадий Викторович просто оказывал мне гуманитарную помощь, — заодно привязывая к себе прочными материальными нитями. Благосостояние мое изменилось в тот год заметно, но привязал меня к себе Хазанов — не гонорарами…

Эстрадные тексты Геннадий Викторович пробовал на «станиславский» зуб, хорошо знакомый мне по театральному институту. Персонаж говорит это , а потом поступает так — почему? Мотивы, социальный портрет, психологическая правда…

Эта разборчивость была особенно заметна на фоне, который я успел разглядеть: едва по эстрадному цеху прошел слух о новом хазановском авторе, мне начали делать предложения.

— Виктор! — говорила мне одна звезда союзного значения. — Ты талантливый парень! Напиши мне текст, чтобы зрители умерли.

Идея мне приглянулась. Но как достичь этого чудесного эффекта? Может быть, есть какой-то сюжет?

— Какой нахуй сюжет? — удивилась звезда.

— Ну, может быть, персонаж? — пытался зацепиться я.

— Какой нахуй персонаж? — закричала звезда. — Просто чтоб они сложились, блять, впополам и сдохли!

Я был не против того, чтобы зрители сложились впополам и сдохли, но без сюжета и персонажей делать этого не умел (надеюсь, никогда и не научусь).

А на хазановские концерты я ходил в те годы через день, наслаждаясь хохотом на своих текстах. Впрочем, Хазанов мог исполнить и телефонную книгу — попутно обнаружив там и сюжет, и персонажей. И зрители бы сложились впополам!

С осени 1989 года я начал ездить с ним на гастроли.

Первой была — Полтава. Дождя в Полтаве не было полтора месяца — весь запас воды природа приберегла на день хазановского концерта под открытым небом. Публика стояла под отвесно бьющими потоками — и не уходила…

Наступили времена, когда ради хорошего текста стоило и промокнуть до нитки, и высохнуть до костей. Времена эти начались еще до Горбачева…

КАК? ВЫ НЕ БЫВАЛИ НА БАГАМАХ? НУ, ГРУБО ГОВОРЯ, НЕ БЫВАЛ…

Зато я был в Пярну летом восемьдесят второго года.

Пять пополудни; плотная толпа полуголых людей обоего пола, стянутых, как магнитом, со всего пляжа к кассетнику на песке. Внутрь не пробиться. Можно только всунуть ухо между чужих подмышек и замереть там в попытке расслышать текст.

И ЧТО СМЕШНО? МИНИСТР МЯСНОЙ И МОЛОЧНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ ЕСТЬ И ОЧЕНЬ ХОРОШО ВЫГЛЯДИТ.

В море не идет никто. Одинокий мужчина средних лет, плещущийся там с утра, не в счет: он либо глухой, либо уже спятил. А мы, нормальные люди обоего пола, завороженные ритмичным течением смешной русской речи, остаемся стоять, сидеть и лежать на песке в ожидании теплового удара, боясь только одного: пропустить поворот мысли, образующий репризу.

И КОРАБЛЬ ПОД МОИМ КОМАНДОВАНИЕМ НЕ ВЫЙДЕТ В НЕЙТРАЛЬНЫЕ ВОДЫ… ИЗ НАШИХ НЕ ВЫЙДЕТ!

Кто это? Как фамилия?

Объем талии, рука с рукописью на отлете и клубящийся лукавством глаз — эти подробности обнаружились позже, а тогда, в восемьдесят втором, — только голос, только ритм; это невозможное уплотнение языка, с пропусками очевидного, с синкопами в самых неожиданных местах…

И ВЪЕХАТЬ НА РЫНОК, И ЧЕРЕЗ ЩЕЛЬ СПРОСИТЬ: СКОЛЬКО-СКОЛЬКО?

Они столько лет просили, чтобы писатели были ближе к народу, и вот, кажется, допросились: этот, из кассетника, был ближе некуда. Он был — внутри. Меченый атом эпохи, хохоча и рыдая, он метался по нашей общей траектории.

И НАМ, СТОЯЩИМ ТУТ ЖЕ, ЗА ЗАБОРОМ…

Человек из кассетника говорил «мы» — он имел на это право, ибо нашел слова для того, что мы выражали жестами. Жалко было слушать его в одиночестве — не хватало детонации; славно было слушать его в раскаленный день, будучи плотно зажатым среди своего народа.

Народа, выбирающего в жару между морем и голосом из кассетника — голос!

Пляж в Пярну летом 1982 года — место и время самого потрясающего успеха, который я когда-либо видел своими глазами…

…Вода стояла стеной, но публика не расходилась, и Хазанов вышел на сцену. Ему построили навес с микрофоном на стойке, — но что делать под навесиком артисту эстрады? Хазановский костюм мгновенно потемнел; Гена метался от края к краю по подмосткам размером с футбольное поле; микрофон начал бить током, и Гена замотал его стебель носовым платком.

Потом на сцену со своими листками вышел я. Прежде чем я успел открыть рот, листки превратились в бумажную кашу. Надо было продержаться до конца хазановского антракта, и я начал судорожно вспоминать собственный текст, благо пишу недлинно.

Певческое поле, где происходило дело, вмещало восемь тысяч человек, и смех доходил до меня в три приема: сначала из первых рядов, потом из темной стометровой глубины; когда же, переждав вторую волну, я начинал говорить снова, меня накрывала третья волна — пришедшая откуда-то уже совсем издалека.