Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

Выступали под Ярославлем.

— А эта миниатюра, — сказал я со сцены, — посвящается диктору Центрального Телевидения Юрию Ковеленову!

Ковеленов вел наш концерт, и игра показалась мне забавной.

И я прочел…

ДИКТОР. Внимание! Передаем экстренное сообщение.

(Читает про себя).

Не может быть!

(Достает платок, вытирает пот со лба).

C ума сойти. Вот ужас!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Читай текст, гадина!

ДИКТОР. Может, не надо, на ночь-то?

Занавес.

Я прочел сценку. В публике рассмеялись. Ковеленов светски улыбнулся.

Дело было в июне 91-го…

Через пару месяцев, ровным поставленным голосом, ни разу не сбившись, он зачитывал из телевизора Заявление ГКЧП.

Это я ему напророчил!

…тем жарким летом накликала моя пятилетняя дочка. Мы стояли на летном поле в аэропорту Минводы, и любознательная грамотейка заинтересовалась надписями на хвостах у всех самолетов: «сэ-сэ-сэ-рэ, сэ-сэ-сэ-рэ…».

— Что это?

— А что, — невинно спросил я, — не нравится?

Дочка пожала плечами:

— Да нет, надоело просто.

Ну и вот, пожалуйста.

Дело было под Ригой, в тихом курортном местечке Пабажи.

Восстав ото сна часу в одиннадцатом, я спустился к кастелянше, взял у нее ключи от более просторного номера, освободившегося накануне, и начал перетаскивать туда вещи.

Новый номер выходил окнами на море. За окнами раскачивались под солнцем сосны. Я весело волок сумки по коридору, вполуха слушая бухтение диктора из радиоточки.

«Всемерно укреплять колхозное движение…» — говорил диктор.

Толком не проснувшись, я раздражился на этот пассаж довольно вяло: какое колхозное движение, пятый год перестройки, что они там, с ума сошли… Вернусь — всех убью.

Перетащив вещи, я вернулся к кастелянше — доплатить за улучшение жилищных условий. Пожилая строгая латышка аккуратно заполнила квитанцию, дошла до даты и вздохнула:

— Девятнадцатое августа… Какой плохой день.

— Почему плохой? — радостно поинтересовался я.

Кастелянша глянула мне в глаза, проверяя, не придуриваюсь ли.

— Вы радио не слушаете?

— Нет.

— У нас переворот, — сказала кастелянша.

— У вас? — уточнил я. Я уже перенес вещи в новый номер и даже оплатил его, но проснуться так и не успел. Я подумал: может быть, Рубикс сместил Горбунова… или кто там у них, в Латышской ССР… — У вас? — спросил я.

Кастелянша холодно посмотрела на меня и отчеканила:

— У вас.

Так произошло отделение Прибалтики от Советского Союза.

Дело было в Чите.

20 августа 1991 года, когда чаша весов колебалась, и было неясно, чья возьмет, мой приятель сцепился с подполковником КГБ. Тот, разумеется, был за ГКЧП. Упершись друг в друга лбами, они до хрипоты проспорили целый день на чьей-то кухне, прерываясь только на последние новости.

В Москве стреляли. Развязки не было, и они снова упирались друг в друга лбами.

Наконец спор иссяк по причине полной непоколебимости сторон, и, уходя, подполковник сказал: «Запомните! Если победят ваши — этого разговора не было!»

И, подумав, добавил: «Если победят наши — вы ответите за свои слова!»

В начале девяностых N. поехал на стажировку в США. Был он журналистом, и стажировку, по случаю перестройки энд гласности, проходил на знатной американской телекомпании.

Стажировка закончилась 18 августа 1991 года, и N., будучи человеком твердых правил, немедленно выпил . До отлета оставалось несколько дней, и за это время он успел показать янкам российские масштабы отлучки из сознания.

Затем N. (будучи, повторяю, человеком твердых правил!) принял душ, выскреб щеки, надел пиджак с галстуком и пошел на телекомпанию: прощаться с коллегами.

Он вошел в аппаратную и увидел на десятках экранов с надписью «live»: на фоне Лубянки ночная стрела крана несла на тросе подвешенного за шею Железного Феликса…

И N. понял, что допился до «белочки».

А это был всего лишь конец эпохи.

Конец эпохи этот оказался гораздо заметнее, чем начало.

На сей счет в нашей семье имеется любопытный документ: почтовая открытка, посланная дедушкой моей жены родителям, в Тамбов, на Дворянскую улицу, 52.

«Дорогие! — писал семнадцатилетний Володя, занимавшийся по классу скрипки у профессора Пресса. — Сегодня, в среду 25/Х-17 г., выступаю на ученическом вечере с концертом Мендельсона-Бартольди e-moll…»

Через пару дней Володя с печалью сообщил родителям, что долгожданный концерт 25 октября не состоялся: в Москве, написал он, в этот вечер случились какие-то безобразия — и даже стреляли…

А в общем, я считаю: правильно отменили тот концерт!

Либо Ульянов-Ленин, либо Мендельсон-Бартольди…

В начале двадцатого века юная N. перебралась из российской черты оседлости в Аргентину. Эмигрантский хлеб легким не был нигде, в Буэнос-Айресе тоже.

И вот однажды она получила письмо с родины…

Ключевую фразу этого письма любят цитировать правнуки N., снова сделавшие ноги из России (уже из «демократической» России, восемьдесят лет спустя), — ибо их аргентинская прабабушка последовала совету российской сестры.

«Возвращайся, — писала та из Петрограда весной 1917 года, — скоро здесь будет хорошо!»

Почетный караул от Мавзолея убрали не сразу, и в августе 1992 года я своими глазами увидел чудо: улыбку на губах кремлевского курсанта при исполнении. Он еще стоял на страже мумии — стоял навытяжку! — но уже улыбался, и это означало настоящий конец эпохи.

Жизнь, как муравей, проточила свои ходы в этом замшелом дереве.

Союз Советских оставил по себе тяжелую интоксикацию и горы сладких воспоминаний.

Спустя десять лет после гибели этой атлантиды, я стал участником фантастического диалога. Происходил он в сельской части Узбекистана — с милиционером, остановившим нашу машину для проверки документов.

— Откуда? — спросил он.

— Из Москвы.

— Из Москвы? А город какой?

— Да Москва же, — отвечаю, — Москва.

Последовало грандиозное уточнение.

— Где ЗИЛ?

— Где ЗИЛ.

— Работал там, — сообщил узбекский милиционер, расплывшись в улыбке. — «Выхино» метро есть?

— Есть.

— Жил там. Общежитие… — пояснил он и, помолчав, спросил главное. — Ленин как?

— Спасибо, — ответил я, — ничего.

— Лежит? — с тревогой в голосе уточнил он.

— Лежит-лежит, — успокоил я.

Милиционер удовлетворительно поцокал языком и отпустил, не проверив документы.