Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1

Из той поездки, из Бухары, были вывезены мною причудливые серьги, изготовленные из мелко резаных двадцатикопеечных монет двадцать пятого и тридцать седьмого года выпуска. Их изготовитель, поди, и не думал, что он — законченный постмодернист!

Лето девяносто четвертого. Еду в троллейбусе по Москве, читаю «Спорт-экспресс». Передо мной — два скорбных северных корейца: синие пиджаки, значки с Ким Ир Сеном… А его аккурат в это время по Пхеньяну лежачего возят, помер он.

И вот, значит, один скорбный кореец вежливо так трогает меня за рукав и спрашивает — что бы вы думали?

— Бразилия?

Я не понял, говорю: чего?

Он повторяет:

— Бразилия? — И пальцем в мою газету тычет. А накануне как раз чемпионат мира по футболу закончился.

Я говорю: Бразилия, Бразилия! Он широко улыбается и второго скорбного корейца локтем в бок — тырк: мол, что я говорил! И они начинают оживленно лопотать про футбол.

Вместо чтоб скорбеть.

Кажется, идеи чучхе в опасности.

Древнее китайское проклятье — пожелание жить в эпоху перемен… Тяжесть этого проклятия россияне многократно испробовали на себе. Есть, однако, люди, которых не смутит никакой поворот исторического сюжета. Об Ольге Ивановне Грековой я уже рассказывал — вот персонаж еще более выразительный…

Главного редактора газеты «Московский комсомолец» г-на Гусева я помню с начала восьмидесятых. В ту пору он был товарищем Гусевым, ответственным организатором международного отдела ЦК ВЛКСМ; ходил гладко выбритым, носил пиджак со значком «член ЦК ВЛКСМ» на лацкане — и был не на шутку озабочен реализацией решений очередного Пленума партии.

Над головой товарища Гусева на его рабочем месте висел тканый коврик с изображением Владимира Ильича — дар газете какого-то среднеазиатского комсомола. Потом началась перестройка, и Павел Николаевич пошел колебаться вместе с линией партии…

Году эдак в 1989-м мой приятель Боря Рейцен, работавший в ту пору в «МК», задумчиво сообщил при встрече:

— Знаешь, кажется, перестройка победит…

— С чего ты взял? — поинтересовался я.

— Да вот, — ответил Боря, — Гусь после отпуска вышел на работу — в бороде и джинсах! Такой стал демократ-демократ…

(Значок «член ЦК ВЛКСМ» слинял с гусевского пиджака еще на прошлом повороте сюжета.)

— Гусь — он ведь зря не меняется… — глубокомысленно заметил Рейцен.

Гусь менялся не зря: прогрессивное крыло в ЦК победило. Потом случился и был подавлен путч, а на следующий день коврик с тканым Лукичом изчез со стены. И не просто исчез, а — внимание, барабанная дробь! — лег у входа в гусевский кабинет.

О Лукича было предложено вытирать ноги, в буквальном смысле.

Вскоре «МК», приватизированный бывшим членом ЦК ВЛКСМ, уже несся вперед по волнам демократии…

В середине 90-х я увидел Гуся в президиуме Конгресса русских общин, рядом с секретарем Совбеза Скоковым. Поговаривали, что этот Скоков будет следующим премьером — а может быть, даже и…

Гусь сидел в президиуме, озабоченно кивая в такт патриотическим словесам.

Когда Скокова с присными бесследно смыло очередной номенклатурной волной, Гусь немедленно вынырнул рядом с Лужковым, возле которого и маячил до появления на горизонте Владимира Владимировича Путина…

Поэт Сергей Гандлевский, услышав это жизнеописание, сформулировал, как высек на граните: «Бактерии не ошибаются».

Всегда вместе с питательной средой.

В начале девяностых два российских главных редактора (одной крупно-либеральной газеты и одной жутковато-патриотической) отправились на совместные гастроли по городам США.

С диспутом.

На это продавались билеты — и хорошо продавались! Полные залы эмигрантов, истосковавшихся по русской политической жизни, становились свидетелями нешуточной идеологической битвы, до крика и сжатых кулаков, до полной гибели всерьез…

— Вы погубили Россию!

— Нет, это вы погубили Россию!

Хорошо представляю себе это шоу. Еще лучше представляю дальнейшее: аплодисменты, высвобождение из рук эмигрантов, желающих продолжить диспут на дому; получение гонораров от скуповатого антрепренера, придумавшего этот цирк-шапито и срубившего отличный куш…

Потом, в одной машине, бочком к бочку — на совместный ужин в каком-нибудь нехитром «бургер-квине». Вроде неплохо прошло, да? Отлично прошло! И в гостиницу, в соседние номера…

А наутро — снова в машину и, бочком к бочку, в соседний штат; там попить кофейку — и на сцену:

— Вы погубили Россию!

— Нет, это вы погубили Россию!..

Сегодня они оба — верные путинцы.

В январе 1993-го меня приняли в Союз писателей — при весьма поучительных обстоятельствах.

Примерно за год до того Григорий Горин обнаружил, что я не состою в писательском Союзе. Я пытался кокетничать, изображая вольного питомца муз, но был сурово осажен классиком.

— Не валяйте дурака, — сказал Горин, — Состаритесь — будете лечиться в поликлинике… И потом, я же дал вам рекомендацию!

Тут выяснилось самое интересное. Оказалось: в августе 1991-го, на следующий день после победы демократии, в ЦДЛ стихийно собрались «прогрессисты» — и назло побежденным ретроградам, одним голосованием, приняли в Союз писателей человек триста либеральной молодежи.

Я не подсуетился, но два классика сами вспомнили о моем существовании — и написали по рекомендации. Это были Григорий Горин — и Леонид Зорин, автор «Покровских ворот» и «Варшавской мелодии».

Ну, раз такое дело… В общем, пошел я в Московскую писательскую организацию и написал заявление. Мне сказали: позвонят.

Позвонили почти через год и вместо «здрасьте» довольно раздраженно поинтересовались: я корочку забирать собираюсь или как? И поехал я, питомец муз, за документом.

Приезжаю в учреждение, открываю искомую дверь. Внутри пусто, а в смежной комнатке сидит мужик в бороде и говорит по телефону.

— «Макаровы», — говорит мужик, — десять стволов, новые, в масле…

Я сверился с табличкой на двери: все верно, отдел прозы. В отделе поэзии небось гранатометы ремонтируют. Времена переходные, страна входит в рынок…

— Простите, — говорю, — мне сказали сюда…

— Она отошла, щас будет, — буркнул бородатый и махнул рукой: заходи. И как-то странно на меня посмотрел.

Я зашел, сел. Послушал через стенку разговор бородатого — все про какие-то стволы и амуницию… Тетка все не шла, и я начал помаленьку свирепеть.

Когда, минут через двадцать, она наконец появилась в кабинете, я уже закипал.

— Что это такое! Мы договаривались на одиннадцать!