Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2

— И что же, ты все это так и оставил? — вскричал я, выслушав этот рассказ.

Успенский улыбнулся широкой доброй улыбкой:

— Ну уж нет! Я же пишу новый роман. Теперь там появился новый персонаж — польский нунций, педераст и страшный мерзавец…

Фотографа Валерия Плотникова тоже лучше не огорчать без надобности…

Когда-то, давным-давно, он сделал замечательный портрет нашего общего друга, театрального режиссера. Режиссер стоял, ироничный и немного печальный, чуть облокотившись на спинку кресла.

В кресле сидела его жена.

Потом он умер.

А жена повела себя не лучшим образом…

Спустя несколько лет Валерий Федорович показывал мне свои новые работы. Потом в его голосе прозвучала какая-то новая нотка.

— Смотри!

Это был хорошо знакомый мне портрет нашего покойного друга. Тот стоял, ироничный и немного печальный, чуть облокотившись на кресло…

А в кресле никого не было!

Подлокотники, высокая резная спинка, обивка в цветочек… И все. Так булгаковский Коровьев дунул в домовую книгу, и из книги исчез Алоизий Могарыч.

Рассказ Александра Николаевича Яковлева о временах его партийного руководства:

— Разные люди приходили… Один, помню, пришел и начал рассказывать про космос. Вообще-то он пожарный, но пожаров-то нет, вот он и начитался. Сидит, рассказывает… Слушаю его, слушаю — и вспоминаю: у нас в Архангельском обкоме сидит один тип — антисемит и вообще страшная сволочь. Погодите, говорю пожарному этому, который про космос. И звоню в Архангельск. Скажите, спрашиваю, у вас там не намечается семинара по астрономии? (А звоню-то я из ЦК.) Намечается, отвечают! Отлично, говорю, я вам докладчика пришлю…

Академик широко улыбнулся и торжественно закончил:

— Четыре с половиной часа, бляди, слушали его!

В юных годах N. была любовницей большой советской «шишки», редактора популярной газеты. В числе главных характеристик «шишки» значился типовой партийный антисемитизм.

Ухнули в небытие восьмидесятые, пролетели девяностые, проползли нулевые… Партийная «шишка», приватизировав газету, стал миллионером, но стать миллионершей у N. не получилось: промурыжив до бальзаковского возраста, босс-антисемит отправил ее в отставку и перешел на подросших лолит…

Мы встретились с ней случайно на какой-то тусовке.

— Вышла замуж, — рассказала о себе N.

— И кто твой муж? — спросил я.

N. помолчала и ответила с плохо скрываемым торжеством:

— Еврей!

Дело было в Париже, на фабрике по производству резиновых женщин.

Журналист желтой российской газеты поинтересовался у хозяина фабрики подробностями кастинга: как определяется рост этих безотказных франсуаз? объем груди и талии? черты лица, наконец… Анонимные опросы? Квоты на худеньких и полненьких?

Хозяин заведения усмехнулся: какие, говорит, квоты? Я, говорит, в юности ухаживал за одной женщиной… Долго ухаживал… А она мне так и не дала. Теперь — вот!

И указал на ряд голых резиновых женщин с одинаковым, очень интересным лицом.

Сотрудник глянцевого журнала задумал слетать на халяву в Лондон, на Уимблдон.

Газетное начальство дало отмашку на эти немаленькие расходы, но с одним условием: журналист привезет эксклюзивное интервью с Андре Агасси! (Личная жизнь Агасси в то время жутко интересовала планету.)

Журналист прилетел в Лондон и сразу прилип к теннисисту, как банный лист — собственно, требовалась ему самая малость, буквально пара слов в диктофон, для оправдания слова «эксклюзив», а про личную жизнь Агасси он давно все мог рассказать сам.

Но чемпион раз за разом проходил мимо молча.

Турнир близился к концу; Агасси, круша соперников, летел к финалу. Российский журналист не сдавался, выныривая с диктофоном наперевес из-за каждого угла, и уже перед самым финалом подстерег теннисиста чуть ли не у дверей номера.

Тут чемпионские нервы наконец сдали, и количество стремительно перешло в качество.

— Пошел на хуй! — на хорошем английском закричал Агасси. — Ты меня заебал!

Подоспела охрана — и пинками погнала российскую журналистику прочь от теннисной элиты.

Через пару недель глянцевое издание вышло с фотографией великого теннисиста на обложке и анонсом: «Я смертельно устал, — заявил в эксклюзивном интервью нашему корреспонденту Андре Агасси…»

И попробуйте сказать, что перевод неточен!

…позвонил в желтую газету с предложением об интервью.

«Клуб самоубийц»! — это было круто даже по меркам сумасшедших 90-х. Пока этого перца не перехватили конкуренты, к идеологу суицида была отправлена журналистка.

Ожидался гвоздь номера, и ожидался не зря.

— Жизнь не имеет смысла! — витийствовал герой номера. — Надо уходить из бытия самим, смерть — это избавление…

Журналистка радостно кивала, и вдохновенный чувак навалил этой уцененной брюсовщины на печатную полосу.

…Он позвонил в ту же газету через восемь лет — и предложил сделать новое интервью.

— О чем будем говорить? — поинтересовались в редакции.

— Ну как же! — с готовностью откликнулся потертый временем ветеран суицида. — Жизнь не имеет смысла! Надо уходить из бытия самим…

Говорят, фамилия этого человека была — Шлипентох. Ну, может, и не Шлипентох, но что-то очень похожее. Он был обладателем роскошного баритона и работал диктором. Сначала на Всесоюзном на радио, потом еще каком-то…

А потом начал путешествовать по стране.

Потому что пил.

И неотвратимо допивался до того, что срывал эфир.

Начальство ярилось, но баритон, прочищаемый спиртовыми растворами, хуже не становился — и Шлипентоха снова брали на работу, благо страна большая. Города сменялись, как женщины; Шлипентох кочевал по России, как древний калмык.

Шли годы.

Однажды он проснулся от треска будильника. Голова привычно болела после вчерашнего. За окном было темно. Он добрылся до работы, сел в студию, прокашлялся, подождал, когда дотикают сигналы точного времени, и сказал:

— Доброе утро! Говорит…

И остановился, потому что понял, что не помнит названия города, в котором находится. Пермь? Вологда? Ульяновск? Но горела красная лампочка: шел прямой эфир.

И ветеран советского радиовещания, презрев географические подробности, закончил скромно и величественно:

— Говорит Шлипентох!

…пропитывают нас и становятся нами.

Стоя над гробом, безутешная вдова повторяла сквозь рыдания: «Самый человечный человек… Самый человечный человек…».

Тут надо заметить, что хоронила она вовсе не Ульянова-Ленина, в честь которого была написана эта небольших достоинств строчка, — а совершенно другого человека.