Елена Лактионова - Вот пришел папаша Зю…

— Вы поступили неправильно, отдав свои голоса Зюзюкину, — выговаривал Явленский пастве. — Теперь вы имеете то, за что голосовали. Вы сами проголосовали за такую свою жизнь. Так вам и надо. Вот если бы вы отдали свои голоса за другого кандидата — за меня — вы имели бы другого президента. То есть, меня. Если бы вы голосовали за меня, то поступили бы правильно. Если бы вы выбрали меня президентом, всё было бы совсем по-другому. Было бы правильно.

— Как «правильное пиво»? — поинтересовался кто-то из паствы.

— Ещё лучше. Я же вас учил, чтобы вы голосовали за меня. А вы меня не послушались, и не выбрали. Вы поступили неправильно.

— А что лучше: правильный президент или «правильное пиво»? — снова поинтересовался тот же голос.

— Правильный президент лучше, — уверил Григорий Явленский. — Потому что при правильном президенте будет много правильного пива.

— Ай-яй-яй, что же мы наделали! — сокрушилась паства.

— Вы получили того президента, за кого голосовали, — терпеливо объяснил Явленский. — Теперь вы будете без правильного президента и без правильного пива.

Паства сокрушённо молчала — пожалуй, больше сожалея о потере правильного пива.

— Никак Григорий в монахи подался? — подошёл к Лужникову Ёлкин.

— Это он от отчаяния или в знак протеста, я так понимаю, — предположил Гробачёв.

— Кабы только не сбежал Григорий из своего монастыря, — усмехнулся Лужников. — От беглых Гришек много смуты на Руси.

Когда Явленский, окончив свою обличительную проповедь, гордо и независимо прошествовал мимо трёх друзей, они смогли рассмотреть молитвенник Григория, прижатый к груди и с заложенным в него пальцем. По чёрному бархатному переплёту молитвенника шла тиснёная золотом надпись:

Пятьсот и один день Программа Спасения

Подходя к своему дому, Ёлкин и Гробачёв обнаружили ещё одну небольшую толпу возле своего подъезда.

— Никак очередной пастырь пасёт своих овец, — предположил Михаил Сергеевич.

— Своих баранов, — буркнул Ёлкин.

Нехорошее предчувствие кольнуло ему сердце. И оно не обмануло его.

Подойдя ближе, друзья ахнули: на старой липе, что росла в палисадничке под окнами, висели два тряпичных чучела — одно Ёлкина, другое — Гробачёва. Чучела были подвешены на верёвке за шею, а руки их были связаны сзади. На груди обоих красовались таблички с надписями. У Ёлкина было написано: «Он был демократом», а у Гробачёва: «Он начал, а Ёлкин докончил разваливать Советский Союз». Обе таблички были подписаны: «пучки».

Народ глазел на повешенных, читал таблички и гадал, кто такие пучки. При появлении прототипов повешенных, народ возбудился ещё больше, расступился и стал ждать реакции.

Ёлкин пришёл в бешенство. Чучела висели достаточно высоко, чтобы самому снять их.

— Это же террор начинается, Михаил Сергеевич! — окончательно рассвирепел Ёлкин. — Самый настоящий красный террор, понимаешь!

— Я так полагаю, что не красный, а коричневый, Борис Николаевич, — поправил совисельника Гробачёв. — Я бы даже так сказал: красно-коричневый. — И про себя подумал, что, видать, совсем без политики им не обойтись.

Ёлкин, заскрипев зубами, быстрым шагом направился домой. Гробачёв попытался удилищем снять повешенного друга, но безуспешно.

Мрачнее тучи ворвался Ёлкин к себе в комнату. Тут его ждал новый удар.

— Папа, кажется, у них началась тотальная централизация, — тревожно сказала Татьяна, кивнув на включённый телевизор. — Большинство газет уже отменены, за исключением двух-трёх прокоммунистических. Газетные киоски завалены только «Правдой» и «Советской Россией». По первому каналу весь день крутят «Лебединое озеро» как во времена путча.

Борис Николаевич подлетел к телевизору. По всем каналам бегущей строкой один и тот же текст гласил: «Уважаемые товарищи! В связи с реконструкцией нашего канала просьба переключиться на основной, центральный канал». Ёлкин переключился на основной, центральный канал. Танец маленьких лебедей приветствовал его.

Это был предел. Борис Николаевич зарычал как медведь и со всей силы трахнул кулачищем по телевизору. Маленькие лебеди подпрыгнули, закружились в фуэте и посыпались на землю умирать.

— За что?! — вдруг отчаянно рыкнул Ёлкин во всю глотку. — ЗА ЧТО??!!

Его рык услыхали жильцы во всех комнатах и содрогнулись. Они решили, что за их соседом уже нагрянули люди из органов и перед тем, как увести, избивают ногами. Михаил Сергеевич понуро сидел на диване в своей комнате, и весь его вид говорил, что следующая очередь будет за ним.

— За что я столько лет боролся?! — продолжал отчаянно взывать Ёлкин. — Сколько жизней наших россиян положил и чуть свою не угробил, понимаешь! А какие-то пучки меня повесили!

— Боря, может, это подростки похулиганили? — робко предположила Наина Иосифовна.

— Подростки?! Не-ет… Ты видела, что они написали на табличках? Красно-коричневые фашисты! И это, так сказать, репетиция.

— Не волнуйся так, тебе нельзя волноваться, — снова попыталась утихомирить мужа Наина Иосифовна. — Иди лучше пообедай.

— Не могу я есть, когда меня только что повесили! — снова рассвирепел Ёлкин. — Кусок в горло не лезет! Ная, как ты можешь говорить о еде в такой момент?!

— Папа, не гони волну! — встала на защиту матери Татьяна. — И, пожалуйста, не устраивай истерик. Всё утрясётся.

— И это говорит мне моя дочь?! Уйди, ты недостойна своего отца! Предатели! Вам хорошо рассуждать, это не вас повесили!

Ёлкин с досадой направился к двери, открыл её — и кучка перепуганных жильцов, не успевших отпрянуть, в испуге уставилась на него.

— Вы что тут делаете, швабры?! — рыкнул на них Ёлкин.

— Вы, товарищ Борис Николаевич, не больно кипятитесь-то! — осадила его божья старушка Ниловна. После всех демонстраций и пикетирований, в которых она участвовала, она ужасно осмелела. — Чем вам коммунисты плохи? Лишь бы войны не было.

— Лишь бы войны не было?! — оторопело переспросил её Ёлкин. — Вот! Вот за что я боролся: чтобы людям кроме убогого «лишь бы войны не было» ещё чего-то захотелось. Чтобы они… чтобы вы… нормальной человеческой жизни захотели!.. Чтобы жили по-человечески!.. Эх! — сказал он в сердцах.

Он снова ворвался в комнату и поспешно стал натягивать куртку.

— Боря, ты куда?! — заволновалась Наина Иосифовна.

— Нужно начинать всё сначала, — решительно сказал Ёлкин. — Нужно поднимать массы! — И, воинственно выкрикнув: — Сарынь на кичку! — выбежал из квартиры, грохнув дверью.

— Боря!

— Папа!

— Борис Николаевич! — неслось ему вслед.

— Уйдите! — рычал Ёлкин. — Предали меня! Все предали!

Он нёсся по улице, ещё сам не понимая, куда. Жажда деятельности охватила его. Ему срочно нужно было совершить что-то подвижническое.