Елена Лактионова - Вот пришел папаша Зю…

— Борис Николаевич, умоляю, не бегите так быстро! — вдруг услышал он за своей спиной чей-то запыхавшийся голос. — Мне не поспеть за вами! Пожалейте!

Ёлкин на ходу обернулся и увидел бегущего за ним прихрамывающего телохранителя Василия.

— А ну тебя, — отмахнулся он. — Не до тебя мне, понимаешь.

— Да куда вы хоть бежите-то?

— Сам не знаю. На танк, наверное: нужно поднимать массы.

— Этот вам не подойдёт? — кивнул Василий на стоящий на постаменте Т-34, защищавший Москву в декабре сорок первого года, мимо которого они как раз пробегали.

— Сойдёт, — согласился Ёлкин и стал карабкаться на постамент. — Помоги-ка мне.

— В мои обязанности это не входит, — проворчал Василий. Но плечо всё же подставил.

Взобравшись на выкрашенный зелёной краской с алой звездой на боку Т-34, Ёлкин воззвал с верхотуры:

— Россияне! Коммунистическая гидра жива! Ударим по ней ещё разок, да посильнее! Красный фашизм не пройдёт! Да здравствует демократия!

Две старушки остановились у танка. Потом подошли двое мужчин и мамаша с ребёнком в коляске.

— А нам при коммунистах хорошо жилось, милок, — сказали старушки.

— Сыты мы по уши этой «демократией», — буркнул один из мужчин.

— Это была не демократия! — крикнула мамаша. — Это был геноцид!

— Навоевались мы за твою демократию, — отмахнулся второй мужичок. — За что боролись, на то и напоролись.

— Ищи дураков!

И разошлись.

Ёлкин остался стоять на танке в полном одиночестве, молча опустив голову на грудь.

— Борис Николаевич! — позвал его из-за постамента Василий. — Слезайте ради Бога, пока в милицию не забрали!

Ёлкин медленно сполз с танка на землю. Случившееся было для него полным крахом.

— Это что ж такое творится-то, понимаешь? — растерянно спросил он у своего соглядатая.

— Что ж не понять-то? Творится то, что и должно было сотвориться, — философски заметил Василий. — Навоевался народ, не хочет больше. Хочет жить спокойно. Хватит с него революций и потрясений.

Втянув голову в плечи, сгорбившись, Ёлкин побрёл куда глаза глядят. Рушилась, окончательно рушилась вся его жизнь. За ним, прихрамывая, брёл Василий.

— Ты чего хромаешь-то? — наконец очнулся от своих горьких раздумий Борис Николаевич.

— А, — смущённо махнул рукой Василий, — к Серёге вчера вечером в гости на антресоли ходил. Обратно слезал, ну и…

— А-а… То-то я ночью грохот слыхал. Это у тебя чё, производственная травма считается?

— Да какой там…

— Тебя как по-батюшке будет-то? — поинтересовался Ёлкин у своего вынужденного попутчика.

— Василий Иванович.

— Чапаев, что ли?

— Почему Чапаев-то? Панкратов.

— Черный?

— Почему Черный-то? Красный я. — И добавил виновато: — Мне семью кормить надо.

Некоторое время молча брели по городу.

— Вернулись бы домой, Борис Николаевич, — робко предложил Панкратов-Красный, едва поспевая за своим объектом.

— Ну! — цыкнул на него объект. — Тебе моим «хвостом» быть велено, ну и волочись молча. Проголодался, небось, вот и ноешь.

— Не без этого. Да и вы тоже, Борис Николаевич, без обеда остались.

— Не вернусь я домой, — упрямо сказал Ёлкин. — С голоду помру, а домой не вернусь. Предатели все. Родные меня предали, народ мой меня предал. Пучки меня повесили…

— Куда же вы теперь, Борис Николаевич?

— А вот никуда не пойду, на улице жить буду. Бомжом заделаюсь.

Вдруг Ёлкин наткнулся на длинную очередь. Она змеёй огибала угол и уходила в подворотню.

— За чем стоим, россияне? — спросил Ёлкин.

— Наборы хорошие выбросили, — восторженно сообщила дамочка в шляпке. — Килограмм гречки, банка сгущенки, а в нагрузку — одна пачка прогорклого маргарина!

Побрёл Ёлкин дальше и наткнулся на очередь, длиннее прежней.

— За чем стоим, россияне?

— За синей птицей счастья стоим, — сострил мужчина лет сорока.

— За чем? — не понял Ёлкин.

— Чего человеку голову морочишь? — одёрнула весёлого искателя счастья супруга. И «раскололась»: — Цыплят по рубль-семьдесят-пять дают. По три штуки в одни руки.

Побрёл дальше экс-президент и наткнулся на такую длинную очередь, что сколько глаз его охватить мог, а конца её не увидел. Шёл-шёл он вдоль очереди, два квартала прошёл, к голове так и не пришёл.

— За чем стоим, россияне? — воззвал он устало.

— За основным завоеванием социализма стоим, — зло сказала дамочка с хозяйственной сумкой. — За колбасой по два-двадцать!

— Ну не скажите, — бодро поправила её румяная тётка в платке. — За стабильностью стоим! Вот и дождались светлого дня!

— У нас здесь своеобразный женский клуб общения, — весело добавила другая оптимистка пенсионного возраста. — Я себе тут двух подружек нашла, — и она указала на стоящих рядом Авдотью Никитичну и Веронику Маврикиевну.

— Главное: клуб-то бесплатный! — добавила Авдотья Никитична и облизала отвисшую нижнюю губу. — Хоть и алитный!

— Мы чудесно проводим время! — восторгнулась Вероника Маврикиевна. — Я связала здесь две кофточки и подарила своим подругам по клубу. И уж так наобщалась, так наобщалась! Авдотья Никитична совершенно права: наш клуб элитный. Здесь собрались избранные! О-хо-хо-хо-хо! — манерно закатилась Вероника Маврикиевна.

— У нас Вероника Маврикивна здесь себе и жениха нашла, — пояснила Авдотья Никитична. — Он у нас ещё в двух очередях стоит: за наборами с гречкой, да «синюю птицу счастья» ловит.

— Одну Синюю птицу счастья он уже поймал в моём лице, — кокетничая сказала Вероника Маврикиевна. — О-хо-хо-хо-хо!

— Ну да, если в твоём лице, то очень синюю, — съехидничала Авдотья Никитична и закудахтала, как наседка.

— Магазин закрывается! — вдруг пронеслось по всей очереди.

В женском клубе общения эту весть приняли вполне спокойно.

— Что ж, девочки, до завтра!

Предстояло выдержать ещё одну процедуру: по очереди ходили организаторы с химическим карандашом и писали на ладони номер очереди.

— У меня семьсот семьдесят семь — три семёрки! — воскликнула Вероника Маврикиевна, глянув на свой номер. — Джек Пот!

— Ну, Маврикивна, значит, завтра колбасу отхватишь, — догадалась Авдотья Никитична.

— Мужик, давай руку, — обратился к Ёлкину дядька с химическим карандашом.

— Этого мужчины тут не стояло! — пылко обличила экс-президента злая дамочка с сумкой.

— Пошли отсюда, Василий, — махнул рукой Борис Николаевич. — Не нужно нам вашего завоевания социализма.

Снова побрёл Ёлкин по городу, понурив голову, опустив плечи. Тяжело было у него на душе. За ним хромал Василий Иванович.

Вечерело. Стало совсем прохладно. Борис Николаевич поднял воротник куртки.

— Ночь скоро, Борис Николаевич, — опять заканючил Василий. — Вы где ночевать собираетесь?

— А вот здесь и собираюсь, — сказал Ёлкин и улёгся на бульварную скамейку.