Андрей Рябов - Где-то в Краснобубенске... Рассказы о таможне и не только

— Как дела на работе? — будто бы невзначай спросил я.

— М-м-м! — Славка закусил добрым куском банана. — О твоих художествах давно забыли! Тут такое произошло…

Я молча ждал продолжения.

— Три дня назад накрыли при вылете в Германию дяденьку с целой банкой редкоземельного металла. Как бишь его?..

— Скандий, — подсказал Бабичев.

— Точно, скандий! — обрадовался Авдеенко. — Всего-то, сто пятьдесят грамм, а стоимость — немереная! И всё бы ничего! Контрабанда, как контрабанда. Но оказалось, что кое-кто из наших замешан.

— Скандал, — пробормотал я.

— Ещё какой! — охотно согласился Славка. — Теперь всю смену в «комитет» на Литейный вызывают. Так что о тебе прочно забыли. Подумаешь, из «газовика» пальнул!

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Серёга Мазаев дулся на меня ещё какое-то время. Пару инспекторов тихо убрали из аэропорта. Но это уже совсем другая история…

Прошлое прошлым, а ныне я, увешанный мешками с одеждой и продуктами, переступил порог оториноларингологического отделения 124-ой больницы, расположенной на проспекте Луначарского. Ох уж эти революционные названия! Несколько месяцев назад мою жену, Ольгу, увезли посреди ночи на «скорой помощи» в чудесную больницу имени пламенного революционера Костюшко. Уставшая женщина-врач на ходу не смогла определить причину болей в спине. Может, почки, может позвоночная грыжа, а может, ещё какая-нибудь зараза! Нужна госпитализация, там разберутся. Кстати, нашли чьим именем назвать сие богоспасаемое учреждение! Польский дворянчик Тадеуш Костюшко всю свою сознательную жизнь ненавидел Россию. Правда, царскую Россию. Но ведь другой-то в XIX веке и не было! Большевички действовали по принципу — враг моего врага — мой друг. Таким образом, Костюшко оказался почитаемым борцом с проклятым царским режимом и чуть ли не первым польским социал-демократом. Удивительно, что при разгуле советского мифотворчества его не объявили дедушкой, скажем, Дзержинского. Ещё бы облагодетельствовали больницу именем другого русофоба, Гитлера. А что, недурно! Медсанчасть номер такой-то имени товарища Гитлера. Впрочем, с Гитлером я погорячился. А вот Наполеон в данном случае подошёл бы. Практически, Костюшкин современник!

Уже через четыре часа мне пришлось забрать жену домой. Благо тревога оказалась ложной — какой-то несерьёзный спазм.

— Ты не представляешь! — Ольгу била мелкая дрожь. — Приводят на этаж, выкатывают кровать в коридор. Говорят, ложитесь! Я в шоке, как небезызвестный Сергей Зверев! Спрашиваю, а как же мне лежать в коридоре? Медсестра плечиками пожимает. Как все, мол, других местов нету! А в туалет? Ну что ж, в туалет! Постучитесь к кому-нибудь в палату. Пустят. Меня, как назло, прихватило. Стучусь в ближайшую дверь, захожу. Там взвод бабулек задаёт храпака. Я к туалету крадусь, а тут одна из них не к месту просыпается. Зинаида Петровна, кричит, Олимпиада Исааковна, к бою подружки! Во-о-оры! В общем, пописать в это раз мне не удалось. Выскакиваю в коридор, прыгаю на свою койку, затихаю. Мимо таджики ходят в грязных спецовках. Народная примета — где таджики, там ремонт. Сижу, сумку с документами и деньгами к груди прижала. Неожиданно погас свет. Темно, холодно. Подбирается медсестра с капельницей. Ложитесь, гражданочка, будем вас лечить. Я ложусь на спину, заголяю левую руку. Сумку надёжно держу в правой, не отпускаю. Сестричка пыхтит, не может приноровиться. Что, спрашиваю, проблемы какие? Не вижу, куда иглу втыкать, отвечает. И то, света-то нет! Пришлось ей подсветить своим мобильником, иначе получила бы иголку, скажем, в глаз. Наконец, всё удалось, лежу, прокапываюсь. Тут появляется уборщица. Что-то бормочет себе под нос, машет шваброй. Ближе, ближе… Раз, и по треноге с капельницей ка-а-ак жахнет! Я ей кричу: вы что, мамаша, ослепли! Не видите, я здесь нахожусь на излечении! Та за словом в карман не полезла. Лежите, говорит, и лежите себе, не мешайте работать! Отбрив меня таким манером, она открыла дверь на лестницу. Проветривать собралась. Ей это удалось. Сквозняк меня чуть было с кровати не сдул. Ну, думаю, хана! Либо воспаление лёгких подхвачу, либо мочевой пузырь лопнет, либо таджики надругаются! Вижу, врач мимо топает. Я к нему. Доктор, не могу, отпустите домой! Как домой, возмущается доктор, мы вас ещё и не полечили толком. Я уже здорова, совсем здорова! Вольному воля, поразмыслив, отвечает тот. Как раз и лекарство в капельнице закончилось. Идите, говорит врач, на пост к медсестре, напишите заявление, что отказываетесь от госпитализации. Прижимая к животу сумку, бегу на пост. Дайте, прошу, листок бумаги, хочу написать отказ от госпитализации. Постовая медсестра кривится. Что вас не устраивает? Да всё! Обещали отдельную палату, а поместили куда? Не знала, что отдельные палаты у вас столь экстравагантно выглядят! Медсестра ещё больше кривится. Я вам, цедит сквозь зубы, бельё постелила, вы на нём и полежать успели. Непорядок! Послушайте, девушка, зверею я, если в белье проблема, давайте я его постираю. Только отпустите меня с Богом! Вот такая экстремальная медицина!..

Рассказ жены к счастью никак не подходил к ЛОР-отделению 124 медсанчасти. Света здесь было в избытке, в коридоре никто не томился, рабочие из Средней Азии отсутствовали, а медсёстры излучали радушие. Я скромно примостился на диванчике, ожидая своей участи. Мимо меня неспешно дефилировали странные люди — киборги. У каждого из ноздри, а то и из обеих, торчали пластмассовые трубки. «Вот, бедолаги! — подумалось мне. — Не иначе, у них какое-то очень серьёзное заболевание!»

— Сергеев? — миловидная сестричка, порывшись в бумагах, обратила на меня внимание. Я с поспешной готовностью кивнул.

— Пройдите в смотровую комнату.

Я собрал свои мешки и настороженно проследовал куда сказали. В смотровой меня уже ждали.

— Ирина Алексеевна, — представилась молоденькая врачиха. Нижняя половина её лица была предусмотрительно спрятана за марлевой повязкой. — Поставьте ваши вещички в уголок. Садитесь на стульчик. Сюда, сюда…

Стоило мне присесть, как Ирина Алексеевна сразу взяла быка за рога. Брезгливо поковырявшись в моём носу загадочными железками, она повернулась к медсестре:

— Зоя, давайте лидокаин.

А затем мне:

— Сейчас чуть-чуть пощиплет…

Брызнув мне в каждую ноздрю немного спрея, поданного Зоей, Ирина Алексеевна провела небольшой ликбез:

— Это заморозка. Через минутку сделаем проколы, поставим катетеры и в палату. Назначу вам укольчики, капельницы. Недельку придётся полежать в стационаре.

Я обречённо кивал. Больше всего меня напугало слово «проколы» и то, каким будничным тоном его произнесла докторша. Сейчас меня будут прокалывать в разных местах неведомыми гигантскими иглами или шилом, а она так спокойна! Как любой человек, я считал себя единственной и неповторимой личностью, вокруг которой вращается весь окружающий мир. Поэтому то, что для Ирины Алексеевны, по-видимому, было повседневной рутиной, для меня являлось масштабным событием, требовавшим полной концентрации и всеобщего внимания. Позже я узнал, что таких пациентов как я, у Ирины Алексеевны случалось по несколько штук в неделю…