Дмитрий Ненадович - Повесть о потерянном времени

Отмытый из пожарных брандспойтов и прошедший психологическую реабилитацию в родных краях Каретин, спустя некоторое время, как-то поделился с лейтенантом Николаевым своими впечатлениями о случившемся: «Когда Вы меня в дерьмо-то это опустили, я некоторое время, привыкая к вязкости среды, не отходил никуда, а только шарил вокруг руками — нет «пушки». Раз не рассчитал, плеснул сильно и стёкла противогаза забрызгал. Начал оттирать — только ещё хуже сделал. Видимость — ноль. А тут ещё клапан на противогазной коробке дерьмом забился — дышать не возможно. Я коробку отвинтил: ну, думаю, всё, сейчас точно здохну. Стал Вас кликать. Вы не отвечаете. Пока кликал, вроде бы к запаху притерпелся. Продолжаю поиски. Всё излазил — нигде ничего нет. Хотел уже веревку дергать, чтобы, значит, вытащили. К веревке потянулся: оба-на! «Пушка» почти у поверхности плавает. Только я её схватил, сверху как чего-то рванет! Как чего-то зеленое с небес на меня польется! Ну, думаю, конец мне пришёл. Что родителям о моей бесславной кончине расскажут? Так, мол, и так, сынок-то Ваш, оказывается, любил вечерами поплавать в дерьме. Такое вот, знаете ли, странное хобби у него было. Что? Вы про это не знали? Дома за ним такого никогда не наблюдалось? Странно. А мы думали, что у него это с детства, а Вы этот факт в военкомате стыдливо умолчали. Так вот, боролись мы с ним боролись, чтобы, значит, отвадить его от этого странного занятия, а он ни в какую. Вот и в этот раз не уследили, а он возьми да утони. Так что примите наши соболезнования, ящик одеколона и немедленно увозите своего говнюка для захоронения на родине. Да, наш вам совет, если весь одеколон в дороге не используете, вылейте оставшееся на его могилу. Так мне тогда тоскливо стало, а это зелёноё всё льется и льётся сверху. Уровень дерьма всё поднимается и поднимается. Но взрывов больше нет. Горло от вони всё пересохло, даже пискнуть уже не могу. Хорошо хоть клапан уже успел просохнуть, и я коробку обратно к противогазу прикрутил. Вспомнил ещё раз о доме, себя представил, воняющего в гробу, и тут вдруг такие силы во мне проснулись! Как рванул с места вверх, но обо что-то сильно ударился головой. Хорошо, что это «что-то» было не очень твердым. Что же это такое могло быть, — думаю, — может, пока я тут в дерьме прохлаждаюсь, на земле уже ракетно-ядерная война разразилась. Взрывы-то откуда? Вот, думаю, наверное, меня взрывной волной тут и замуровало… Потом, гляжу, вроде бы Вы на полу лежите. Тут я обрадовался, окончательно выскочил из ямы и стал Вам докладывать о выполнении боевой задачи. Не по всей форме, конечно же, докладывал. Волновался очень. Я докладываю, а Вы чего-то молчите. Смотрите на меня как-то задумчиво и не отвечаете, а потом и вовсе глаза закрыли. Вроде как уснули. Странно, — думаю, — даже не обрадовался. Уснул почему-то. Скучно ему что ли стало? Удивительно, как будто мы каждый день в дерьмо за пистолетами ныряем. Да и нашёл же место где спать… Что-то за нашим лейтенантом такого раньше не наблюдалось. Он ведь и в караул-то с двумя матрацами всегда ходит. Нет, думаю, что-то не то… Наклонился ниже и вижу, что не Вы это вовсе в туалете на полу спите, а какой-то совершенно незнакомый мне лейтенант. Сразу-то ведь и не разобрать. Очки-то все дерьмом ведь заляпаны были. Отлегло у меня на сердце сразу, и пошел я тогда Вас в «караулке» искать. Ну, а дальше Вы всё знаете».

Вот такие случались иногда траги-весёлые исключения из всей тягомотины повседневщины военно-гарнизонной жизни, сплошь состоящей из не редеющей череды нарядов, учений, скорых домашних обедов, долгих построений, ранних уходов, поздних приходов, коротких снов и т. д. и т. п. А когда исключений из этого отупляющего однообразия военного бытия долго не случалось, бывало и такое, что за дело принимался весь цвет гарнизонного начальства. Всё это делалось строго на добровольной основе и исключительно для подъёма боевого духа.

И выглядело это всегда настолько естественно, что задавленные рутиной подчинённые всякий раз все начальственные спектакли принимали за чистую монету. Сидят, например, измученные вусмерть недавно прошедшими учениями батальонные офицеры на собрании, посвящённом очередному юбилею Великого Октября, и клюют носами в отчаянной борьбе со сном. С праздничным докладом держит слово самый главный батальонный командир. Он долго что-то говорит, поминутно ныряя головой в трибуну («кормушку для агитатора») и, как всегда, мешая русские слова с украинскими. Он пространно глаголит о влиянии этого знаменательного события на ход мировой истории, об организующей и направляющей роли родной коммунистической партии Советского Союза и, переходя к освещению международной обстановки, вдруг, свершив очередной нырок, изрекает: «Амэрыканскыэ ипэрыалысты цэ варвара ха-ха-вэ!» В зале повисает недоумённая тишина. Офицеры перестают клевать носами и с интересом смотрят на своего командира. Лицо Шахрайчука медленно багровеет. Наконец он всем корпусом и так же медленно, как и багровел, поворачивается к замполиту.

— Товарыщ майор! Шо за чушь Вы мэни тут понапысалы? — угрожающе шипит подполковник Хитрованову.

— Извините, товарищ подполковник, там всё правильно написано, только римскими цифрами: «Американские империалисты — это варвары ХХ-го века». — В очередной раз вывернулся замполит.

И всё. Цель спектакля достигнута. Большинство самых крепких офицеров батальона уже просто и весело смеётся, забыв о недавних невзгодах, а меньшинство менее крепких бьётся в истерике и падает со стульев.

Или же стоит на плацу батальон по случаю внеочередного строевого смотра, посвященного переходу на летнюю форму одежды (очередные строевые смотры проводятся каждый понедельник и четверг). На плацу светлый весенний месяц апрель. Температура окружающего батальон воздуха — минус 7 градусов по старику Цельсию. Дует пронизывающий замершие в строю тела ветер. Лица тел начинают синеть. И по другому нельзя. В армии ведь всё делается по приказу. В этот раз поступил приказ о начале лета. Военные как всегда ответили «есть», и лето для них тут же наступило. Батальонный командир обходит с осмотром внешнего вида офицерскую шеренгу и, дойдя до старшего лейтенанта Блануты возмущенно замирает: на голове старлея красуется зимняя шапка! От мгновенно сразившего его возмущения Шахрайчук временно теряет дар речи, а потом заикаясь и хватая ртом воздух, с трудом выговаривает:

— Вы…, вы…, шо? Т-т-т-то-варыш с-с-тар-шой л-л-лэйтэнант такэ творытэ?!

— А шо такое? — С деланным безразличием и в тон ему отвечает вопросом на вопрос рискованный старлей.

— Ч-ч-чому у шапкэ?

— А-а-а, вот Вы что имеете в виду. Боюсь менингитом заболеть, товарищ подполковник. Врач сказал, что у меня к этому есть предрасположенность.