Михаил Любимов - Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp

— Считаю, что надо б, нелишне бы нам за дам — и подняться!

— Что ж, выпьем за дам!

(Угри и селедка, икра и салат, пустые графины, как трупы, лежат, от водки глаза превратились в желе, погасли брильянты, исчезло колье.)

Ну и публика, аж противно стало — глоток.

Главное, что ничего не изменилось, все те же хари.

Конечно, в начале пятидесятых мы были еще глупы или делали вид — ведь кое-кого из умников быстренько вышибли во время слияний и размежеваний факультетов и институтов [46] В бумагах остались лишь обрывки их нонконформистских мыслей: «У хорошего друга должна быть красивая сестренка» — Костров. «Вам, крестьянам, не понять прелестей городской жизни» — Нифонтов в речи в подшефном колхозе. «Рубите лес и стройте дачи!» — Петухов. «Если поднатужимся, то к лету коммунизм построим» — Кобзарь. , — но пилось тогда отличнейше, и в пьянстве терялись и совесть, и страх, эрзацы дружбы вечной и такой же вечной любви сияли над облитыми пивом и водкой столами ослепительными звездами. Однако профукали студенческие годы, товарищи! и пусть не дрожат в обиде старческие щечки, услышав нечто вроде «Юношей Публий вступил в ряды ВКП золотые, выбыл из партии он дряхлым — увы! — стариком»— профукали! «Смерть — это только печаль, трагедия — бесплодная растрата сил» — это не я.

Выпускной вечер, прощальный капустник, за все, за все тебя благодарю я: за горечь зря потерянных часов, за сессий дрожь, за жизнь без поцелуев, за боль заслуженно поставленных колов, за планы переходные (кровь стынет!), за все, чем я, студент, обижен был… Распредели! Чтобы тебя отныне недолго я еще благодарил!

Распределили быстро: в хельсинкской колонии случилась Любовь, вызвавшая кадровый кризис в Посольстве, трагически обесточился консульский отдел, и чувствительные пальцы МИДа нащупали в бурных водах среди массы червеподобных человечков юное трепетавшее тело, дурно бормотавшее по-шведски, беспартийное, комсомольское и неженатое.

С Финляндии начинается пьянство заграничное, прыжок Пикассо из голубого в розовый, пьянство разборчивое, дерзновенное, постигающее.

Но выпьем молока и немного протрезвеем, ибо разведчик, словно между Сциллой и Харибдой, бродит между пьянством для дела и пьянством для души, одно переливается в другое, как два сообщающихся сосуда (закон Бойля — Мариотта).

В Гельсингфорсе, где я был лишь консульской букашкой, штамповавшей визы, на приемы приглашали редко, да и заграница открыла такие перспективы самоусовершенствования, таким чистым свободным воздухом вдруг повеяло, такие книги на прилавках я узрел, что не до бутылки было, к тому же в свои 24 года я был чрезвычайно обеспокоен своим драгоценным здоровьем, много размышлял о грядущей смерти, не рассчитывая пережить по возрасту Лермонтова. (Тогда я еще не знал, что душа бессмертна, а пьянство продлевает жизнь.) Интенсивный волейбол, бега на лыжах в Лахти, купания в Финском заливе, монашеское воздержание и угрызения совести из-за рюмки, выпитой в будний день.

Мой начальник — кагэбэвский консул Григорий отличался грандиозным умением пугать, и я уверовал в тотальное подслушивание и подглядывание и в то, что улыбка дамы или стакан, засосанный в одиночку поздней ночью, не говоря уже о нечаянно вылетавших изо рта колебаниях или сомнениях в правильности Линии, — все, все, все будет назавтра известно, все ляжет на стол, за все придется держать ответ!

Правда, однажды я сорвался и как-то вечером пригласил в свою комнату одну сотрудницу — царицу красоты (показать новый пиджак), и — о ужас! — именно в тот момент грозный Григорий начал бешеный розыск меня по всему посольству, и раздались визги телефона и даже стуки в дверь.

После этого я уже не сомневался во всесильности контроля КГБ, что благоприятно отразилось на здоровье и нравственности, спасибо вам, Гриша, что в годы испытаний вы помогли мне устоять в борьбе!

В Москву я возвратился полный сил, поступил в разведшколу, женился и порой в воскресные дни позволял вместе с женою раздавить бутылку сухого.

Лондон дал шанс отыграться: метания с приема на бал, с бала на коктейль, с коктейля в клуб, и вот, наконец, дом, когда заждавшаяся Ярославна наливает стаканчик под кильку пряного посола — московский сувенир.

Но пьянство молодого разведчика, познающего жизнь [47] Юноше, обдумывающему житье, думающему, делать жизнь с кого, скажу не задумываясь: «Делай ее с товарища Дзержинского!» В. Маяковский . во всем ее винно-водочном многообразии, не только ограничено из-за относительной бедности, но и поверхностно: оно своего рода проба сил, оно сковано неопытностью и приматом оперативных ценностей над общечеловеческими — отсюда бутылка красного вина на двоих или по 50 г виски, отсюда и жажда внешней респектабельности, то бишь пижонство, твидовый пиджак с Сэвилл-Роу или пуловер в шотландскую клетку, сигара в зубах и горчайшая струйка никотина на языке, что приходится терпеть, ибо еще бард империализма Джозеф Редьярд Киплинг учил: «And a woman is only a woman, but good cigar is a smoke» [48] «Женщина — это всего лишь женщина, а хорошая сигара — это курево!» , или бриаровая трубка, соучастница и любимица отдохновений, особенно если действо разворачивается в заведениях Лондона с мистическими названиями «Дьявол и мешок гвоздей», «Дырка в стене», «Кит и ворон», «Нога и семь звезд» [49] И что б ни говорили о баре «Пиккадилли», Но — это славный бар. А. Вертинский . .

Конечно, все это увлечения молодости и презренный снобизм, от которого передергивает, как после первой похмельной рюмки, и стыдно, если вспомнить «на троих» в подворотне, когда раскрыты и души, и пиджаки, и ширинки, или застолья в цивилизованном подъезде на подоконнике — там на газете «Правда» разложены и колбаса, порезанная заранее продавцом, а порою аж вобла, разговор там нетороплив и вдумчив («Хорошо прошла…», «Тепло-то как…»), и ни одному иностранцу в жисть не понять загадочную славянскую душу. На подоконнике хорошо читать: «После бульона или супа подают: мадеру, херес или портвейн. После говядины: пунш, портер, шато-лафит, сент-эстеф, медок, марго, сен-жюльен. После холодного: марсала, эрмитаж, шабли, го-барсак, вейндерграф. После рыбных блюд: бургонское, макон, нюи, помор, пети-виолет, романс-эрмитаж. За соусами: рейнвейн, сотерн, го-сотерн, шато-икем, мозельвейн, изенгеймер, гохмейер. После паштетов, перед жарким: пунш в стаканах и шампанское. После жаркого: малага, мускат-люнель, мускат-фронтеньяк, мускат-бутье».

Мучительно трудно было привыкать к виски, тем более что в нашем лондонском сельпо со скидкой продавали не скотч, а «Канадский клуб», страшное пойло, как, впрочем, и американский «Бурбон». Шотландское виски требует терпеливого освоения, как Рихард Штраус или Андрей Платонов, но зато, погрузившись в скотч и продержавшись в нем несколько лет, открываешь новый мир («Как хорошо с приятелем вдвоем сидеть и пить простой шотландский виски!»), сначала рядовые «Джонни Уокер» и «Грант», затем двенадцатилетние «Баллантайн» и тот же «Джонни Уокер», но с черной наклейкой, купаешься в «Шивас ригал» — напитке премьер-министров и резидентов (однажды купил оный за 15 р. в Елисеевском, а тут — о причуды Истории! — в кулинарии «Будапешта» оказались устрицы по 15 коп. за штуку, привезенные с каких-то экспериментальных колхозных огородов, открывали их, правда, плоскогубцами, но наглотались вволю).