Григорий Горин - Избранные страницы

– Валя, как прошел вчерашний спектакль?

– Гениально, старик! Гениально! Первый акт я вообще сыграл на пределе возможного. Многие даже ушли в антракте, думали – конец! Но второй я сыграл еще лучше…

– При полупустом зале?

– Да нет, старик… Зал заполнился… Народ со сцены полез в зал, чтобы посмотреть… Спектакль я практически один заканчивал, – и сразу, без паузы: – Но вообще-то, старик, честно. Я стал плохо играть. Растренирован. Не с кем же у нас работать… и пьеска эта, конечно, фельетон. Там нет глубины! Старик, напиши для меня, я хочу играть в твоей пьесе.

– Валя, но вчера была тоже моя пьеса!

– Ну да… Я и говорю. Пьеса гениальная! Мы играем не то. И я стал плохо играть. Вот в кино сейчас сыграл здорово. По-моему, гениально. Видел мой последний фильм?

– Видел.

– Плохо я там играю… Потому что сценарий – дерьмо. Не твой, случайно?

– Нет.

– Вот поэтому и – дерьмо. А пьеса твоя гениальная. И та, что вчера играл… Ты только напиши ее, старик. Я сыграю. Я смогу.

Тут он прав. Он сможет, сможет свести с ума и сделать счастливым.

Я готов писать для него. Я болен «Гафтом» неизлечимо…

Не мне писать о Зайцеве-художнике. Есть специалисты-искусствоведы, есть коллеги, есть женщины, в конце концов…

Я скажу о Славе как о художнике слова.

Зайцев у микрофона – это тоже явление незаурядное. Особенно когда приходит вдохновение. А судя по его многочисленным выступлениям и интервью – ораторское вдохновение его посещает часто.

Он и не говорит. Он как бы пенится словами. Он как бы поет… Он как бы менестрель и акын одновременно…

Знаменитый мольеровский герой не знал, что говорит прозой. Когда ему объяснили, он был крайне удивлен. Слава, возможно, не знает, что говорит стихами. К поэзии он обращается интуитивно, как бы отыскивая дополнительный материал для своих идей в условиях полного дефицита. Нет тканей, нет ниток, нет пуговиц… Что остается в таких условиях художнику моды? Только слова…

Чудные, напевные слова: «батист», «крепжоржет», «шифон»… И Слава сыплет ими, как знаменитый портной в сказке про голого короля в нищей стране, пытаясь хотя бы из слов сшить хоть что-то в воображении людей, и довершает свой ансамбль кружевами эпитетов и метафор…

От его фантазий кружится голова. Особенно у женщин. Когда он вдохновенно живописует какой-то новый наряд, женщины пьянеют, безумеют и готовы либо тут же иметь такое платье, либо, по крайней мере, немедленно скинуть свое…

Впереди у Зайцева трудные времена. Впрочем, как и у всех нас. Если процесс одичания общества пойдет с такой же скоростью, как сегодня, то впереди у нас – мода на шкуры, перья и набедренные повязки… Но и тут, я уверен, он что-то придумает и попробует сделать всех нас хоть чуть-чуть привлекательней. Может, сплетет какие-нибудь особые лапти, может, сочинит разноцветные портянки, может, повесит кольцо в нос и – пожалуйста: русская мода вновь покорит мир. И опять все будут им восторгаться. Тем более что это так несложно: надо лишь многократно повторять его имя: «Слава! Слава! Слава!»

Миша Козаков – самый юный Гамлет России. Помню его еще молодым красавцем с пышной прической, всегда окруженным восторженными поклонницами, славой и сплетнями. Сплетни для актеров всегда были важней рецензий, выдумки – предпочтительней «правды», я имею в виду одноименную газету…

О Мише Козакове сплетничали всегда.

После грандиозного успеха фильма «Убийство на улице Данте» прошел слух, что Миша – обрусевший француз, любовник Брижит Бардо, побочный сын Шарля де Голля… Потом почему-то стали говорить, что он – итальянец, отсюда, мол, и «улица Данте», и вообще его подлинная фамилия – не Козаков, а «Казанов…»

После многосерийного фильма, где он снялся в роли Феликса Дзержинского, пошел слух, что Козаков – поляк, тайный агент нескольких разведок, и на своих вечерах, читая стихи, передает шифром секретные сведения тем, кто понимает…

Говорят, были даже случаи, когда тех слушателей, которые понимали Бродского в исполнении Козакова, вызывали «куда следует» для дачи объяснений…

Известие о том, что Козаков – еврей и уезжает в Израиль, потрясло всю общественность… Казаки насмерть обиделись… По Дону прокатились волнения… В синагогах ликовали!

Потом поползли слухи о его необыкновенных успехах на Земле Обетованной… Рассказывали, что он выучил иврит за неделю, играет на нем много ролей (в том числе и женских под фамилией «Селезнева»). А в свободное время выступает с речами и чтением стихов в кнессете.

И еще говорили, что он сказочно богат, – купил огромную квартиру и теперь выгодно сдает ее же по двойной цене самому себе.

И вот я сижу в квартире Миши в Тель-Авиве на улице Боруха Спинозы. Квартира, действительно, большая, но, как выясняется, слишком дорогая, и ее, очевидно, придется сменить. На иврите Миша говорит мало, в основном, употребляя слово «лехаим», понятное мне без перевода… На русском – живо интересуется новостями из Москвы, рассказывает о своем житье: с шести утра учит язык, потом учит роль, потом снова учит язык, потом репетирует роль, потом играет спектакль, потом – короткий сон, во время которого разговаривает на двух языках сразу… Он совсем не изменился с момента нашей последней встречи в Москве – разве что стал сосредоточенней и добрей: ни о ком из своих коллег не говорит плохо. Качество редкое для служителей театра в Израиле и в России…

Я смотрю на него, слушаю и думаю, какую же новую легенду привезу о нем в Москву. А расскажу я вот что: оказалось, Миша Козаков – не полуеврей, не полурусский, не четвертьфранцуз, а самый что ни на есть чистокровный АРТИСТ – со всеми достоинствами и недостатками, присущими людям этого особого, Богом избранного, народа…

Начинаю писать портрет Шуры Ширвиндта… и рука останавливается. Слишком давно знакомы, слишком плотно общаемся. Тот случай, когда знание деталей только мешает. Как говорится: лицом к лицу – лица не разглядеть. Да и не с моими жалкими возможностями браться за такую модель. Здесь нужны сочные краски, рембрандтовская кисть. Фантазируя, закрываю глаза и вижу портрет Шуры – в домашнем халате, в кресле, с бокалом вина и с Саскией на коленях… Или даже с двумя Саскиями… или тремя… (Сразу оговорюсь: ревнителей домашнего очага прошу не возмущаться. Уверен, Таточка Белоусова, жена Шуры, простит мне эту фривольную композицию. Она мудрая женщина и понимает, что силуэты двух-трех Саский на полотне не затмевают ее лик мадонны и царицы семейного очага. В свое время я подтвердил это стихами в ее честь, где есть и такие строки: «Как самый счастливый билет в лотерее, так русская женщина – в доме еврея!») Впрочем, не отвлекаемся. Итак, рисуем Шуру с несколькими Саскиями… Это – стереотип, который навязал ему кинематограф: сердцеед, соблазнитель, бабник!..