Ману Джозеф - Серьезные мужчины

Мальчик ждал начала музыки. Народ прибывал. Юнец обернулся и тоскливо глянул на своих друзей под сценой – те не справлялись со звуком. Вечно так перед брейк-дансом. Айян видел это тысячу раз: мальчик в кожаных штанах стоит спиной к толпе, ноги расставлены, смиренно ждет, когда начнется музыка. Но на сей раз ожидание вышло кратким. Тьму внезапно наполнил зловещий грохот барабанов. Волна пошла от кончиков пальцев левой руки и добралась до правой, после чего вернулась тем же путем, но тут музыка резко оборвалась. Руки опали. Мальчик вновь расставил ноги и стал ждать.

Айян пошел дальше. Из теней возник пьяница в просторных шортах и футболке с надписью «Умник».

– Мани, – сказал он. Хотя человека мотало в единоличном шторме, какой могла вызвать лишь смесь рома с жареными яйцами, [21]звучало в этом голосе что-то проникновенное и сильное. Была в нем властность, восходившая к иному времени, когда они еще мальчишками очень дружили, а их простые судьбы казались переплетенными. Айян, обычно обращавшийся с такими поверженными друзьями, просто продолжая шагать и кивая или бормоча на ходу, вынужден был остановиться. – Мани, – сказал человек, – ты знаешь, что случилось с Панду?

Айян покачал головой. Панду был самым стремительным андерарм-подающим, [22]каких видывал Нижний Парел. То было очень давно, когда Панду, еще неразумно счастливый мальчик, рисовал эротические образы девочек с ведерками, ожидавших очереди в уборную под судьбоносными лучами солнца. Со временем бессчастье взрослости и рабский труд шофера в «Аренде автомобилей Баладжи» преобразили Панду. Он сделался молчалив, больше не находил времени рисовать и каждый вечер напивался до одури.

– Не стало, Мани, не стало, – сказал мужчина с усмешкой. – Полиция поймала прошлой ночью. Его хозяин сказал, что Панду украл какие-то деньги. А сегодня утром полиция пришла к нему домой и сказала жене, что он повесился в кутузке.

Виски у Айяна дернулись в молчаливой ярости: все знали, что это означает – когда полиция сообщала, будто заключенный повесился.

– Они избили его до смерти, Мани, вышибли из него дух, – сказал пьянчуга и пошел дальше, бормоча, что Панду, величайший никому не известный художник, мертв.

Оджа Мани открыла дверь в раздраженной спешке и вернулась завороженно сидеть перед телевизором. Айян глянул на картинные рыдания женщин на экране. Это его несколько утешило.

Панду заслуживал всеобщих слез. Айян вообразил рыдания в каждом доме страны, в лучшее эфирное время, у каждого несчастного персонажа и у каждой женщины, вперившейся в мелодраму, и посвятил миллион печалей памяти мальчика, который когда-то обрел свободу в искусстве. Но затем драма резко завершилась и образовалось внезапное веселье чая «Красный ярлык». Женщина с длинными струящимися волосами подавала чай семье, и всех накрыло эйфорией после первого же глотка. Какая жестокость – в этот вечер, когда разбитое тело Панду все еще лежало в морге, его женщина гладила хрупкими дрожащими пальцами раны у него на груди, а полицейские повелевали ей считать эти раны следствием его трусливого самоубийства, вопли горюющих в сериале Оджи прерывает радость чая.

Оджа вернулась к жизни и принялась колдовать над ужином.

– Ади! – крикнула она. Всего лишь слово, но говорила она его так, что всякий раз оно значило разное.

Мальчик сидел у холодильника и листал учебник. Последнее время он ходил огорченный – игра-то закончилась. Учителя его все еще опасались, одноклассники по-прежнему называли «мозгом», а соседи молили поучить их детей, но он знал, что его героизм, если не освежать его новыми подвигами, вскоре забудут. Он отбросил книгу и перебрался к середине комнаты ужинать. Айян затребовал внимания жены, расставлявшей на полу тарелки.

– Знаешь, Оджа, – сказал он, – существуют чашки по цене пять тысяч рупий.

– За одну чашку? – уточнила она.

– Да. Пять тысяч рупий.

– Я бы страшно боялась из такой пить, – сказала она, усаживаясь есть.

– Если тебе по карману купить такую, страшно не будет, – возразил он.

Реклама закончилась, и Айян постепенно вплыл в муки мелодрамы. Он ощущал покойную горечь в сердце, от которой у него немели все мышцы. И этот мрак не покидал его долгие дни – даже после того, как он перестал оплакивать утерянного друга.

Усталое лицо Оджи, уныние Ади, тысячи глазниц, безразлично зиявших в коридорах, вдовы, все сидевшие на своих местах, ночные любовные песни пьянчуг, молодежь, нетерпеливо переминавшаяся в туалетных очередях в ожидании своего звездного часа, и, конечно, невезение – все это вместе и много чего другого Айян наконец пожелал принять как дом, потому что другая жизнь – чарующая жизнь сотворения мифа – опасна. Валять дурака – удел холостяков.

В эти дни мысли об Опарне Гошмаулик напомнили Ачарье о старом шраме посередине его громадного лба. Шрам ему оставил больше тридцати лет назад один молодой бельгийский астроном по имени Пол Фурхуф, метнув в Ачарью нераспечатанной пивной бутылкой. В ту ночь они с друзьями сидели в нью-йоркском пабе под названием «Нуль-гравитация». Ачарья, тогда убежденный, что широкое принятие теории Большого взрыва подогревалось христианской потребностью верить в начало и конец, упрекнул бельгийцев, что это они породили такую подделку. Именно бельгийский католический священник по имени Жорж Лемэтр в 1927 году выдвинул идею, что вселенная возникла от взрыва единственного атома. Не в силах более терпеть продолжительную беспочвенную филиппику против бельгийцев, Фурхуф обозвал индийцев полуголыми идиотами и даже заклеймил их богинь как гологрудых матриархов. В счастливом ступоре возлияний Ачарья встал на стол и объявил на весь паб, что он умнее всех бельгийцев на свете, и вызвал их на поединок в шахматы вслепую. Фурхуф, понятно, вызов принял.

Им завязали глаза платками, взятыми у взбудораженных робких девиц, смущенных интеллектуальной дуэлью двух иностранцев. Ачарья и бельгиец проговаривали свои ходы, а пьяные друзья двигали за них фигуры по доске, предоставленной официантом. Ачарья выиграл через пять минут и раскатисто захохотал, не снимая повязки. Фурхуф, тоже в повязке, взял непочатую бутылку пива и метнул ее на звук. Бутылка достигла цели, но, к счастью для Ачарьи, разбилась, лишь долетев до пола. Однако ему глубоко рассадило кожу на лбу, и Ачарья впервые в жизни узнал кровь на вкус. Ссадина в последующие дни так болела, что он отказывался верить, будто наступит время, когда ему не будет больно. Рана давно затянулась, но всякий раз, когда ему делалось грустно, он думал о шраме и напоминал себе не только о быстротечности боли, но и о принципах, друзьях, любви, дочерях и всем остальном, что дорого мужчине.