Андрей Бильжо - Будьте здоровы и держите себя в руках

Иногда я видел, как пожилые женщины, тогда для меня старушки, повернувшись к бассейну “Москва”, крестились. Я потом узнал, что раньше на этом месте стоял храм Христа Спасителя, который 5 декабря 1931 года был взорван. Но это я узнал, повторяю, позже.

Мальчик утонул в бассейне “Москва”.

Тогда ходили слухи по Москве, что якобы за разрушенный храм Христа Спасителя кто-то мстит. И там тонут люди. Типа кто-то топит людей. Чушь какая-то…

Был 1968 год. Моя мама в этой школе была завучем. Я потому там, собственно говоря, и оказался.

До 5-го класса я учился в другой школе, потом родители решили перевести меня во французскую, только что открывшуюся. Но туда меня не взяли. Весь мой дневник был исписан замечаниями. Замечания были наверху, внизу и даже по вертикали. Оценки были хорошими – но поведение…

Директор французской школы маме так и сказал: “Нам нужны спокойные дети. Мы начинаем свой первый учебный год. Вы как педагог должны меня понять”.

А в старой школе сказали: “Мы от Бильжо устали. Вы как педагог должны нас понять”.

Деваться было некуда, и мама забрала меня к себе.

Так вот, спустя много лет моя мама рассказала мне, что родители этого утонувшего мальчика были очень религиозными людьми и не разрешали ему вступать в комсомол. Педагоги вели с ними всякие беседы, но родители не поддавались.

Пожалуйста, не ищите здесь никаких потусторонних мистических связей. Никаких связей здесь нет. Это просто история, которую я вспомнил. Но вот что интересно, бывшие комсомольцы сегодня все стали очень религиозными. И бассейна “Москва” уж нет – вместо него храм Христа Спасителя – 2.

А в бассейне “Москва” я бывал уже студентом второго медицинского института. Нет, не в том смысле, что я там плавал. У нас там был цикл занятий по так называемой “Лечебной медицине”. Вел их преподаватель. Врач. Работник бассейна. На голом, загорелом, накачанном теле был надет белый халат врача. На ногах – вьетнамки. “Вот это работа!” – подумал тогда я. Летом целый день этот врач сидел в плавках в шезлонге и, только когда приходила группа студентов, надевал халат врача.

А мальчик в бассейне “Москва” утонул. Я помню его улыбчивое лицо. Думаю, что тогда в бассейне “Москва” тоже был врач и его после этой истории уволили. Так я предполагаю.

Да, вот еще, забыл: там, около бассейна, всегда бродили странные мужики… Походят, походят вдоль стены, выложенной из стеклянных непрозрачных блоков и прильнут к ней, к стене, на несколько секунд.

А бассейн “Москва” на самом деле – это же котлован. Фундамент под недостроенный Дворец Советов. Ну, про этото все знают. А вот про то, что начальника строительства Дворца Советов – товарища Василия Михайловича Михайлова – расстреляли в 1937 году, думаю, знают не все.

Нет, все-таки это какое-то не очень хорошее место.

Будьте здоровы и держите себя в руках.

Когда я работал психиатром в психиатрической больнице, к нам поступали пациенты из всех уголков нашей некогда необъятной родины.

Я лечил казахов и узбеков, грузин и абхазов, азербайджанцев и армян и даже африканцев… В общем, всех не перечислить. Включая, конечно, русских и евреев. Это я к тому, что меня как-то в прямом эфире, когда я был гостем на Радио “Свобода”, радиослушательница спросила: “А скажите, пожалуйста, почему все психически больные – русские, а все врачи-психиатры – евреи?”

Клинические синдромы психических расстройств никак не зависят от национальности пациента, как и клиника гриппа или гонореи. Они одинаково протекают что у прибалта, что у кавказца.

Хотя, нет, соврал. Есть национальные особенности психических расстройств. Грустный и молчаливый грузин должен больше насторожить психиатра, чем грустный и молчаливый эстонец. У первого депрессия есть. А у второго – нет.

Как-то к нам в отделение поступил подросток азербайджанец. Я стал собирать объективный анамнез, то есть историю его болезни и жизни. Беседовал с его мамой. Никто в их семье у психиатров никогда не лечился, однако один факт меня насторожил. Выяснилось, что папа моего пациента уже в зрелые годы сделал на носу пятнадцать пластических операций. Все ему нос его собственный не нравился. Просто Гоголь какой-то.

Когда появился крупный папа пациента, я был ошеломлен. На его большом азербайджанском лице, с чувственными губами, с большими влажными глазами, в центре торчала маленькая картофелина. Я понял, что с каждой операцией нос становился все меньше и меньше. Шестнадцатую операцию врачи делать отказались просто потому, что укорачивать было уже нечего. Да и папа моего пациента к этому времени успокоился. Видимо, психоз прошел сам собой.

Азербайджанец, меняющий форму и величину носа, – это уже нонсенс. Случайный каламбур.

Бывают еще, конечно, национальные особенности выражения благодарности.

Ко мне поступил больной с длительной, многолетней депрессией. Он был грузином из Абхазии. Из поселка под городом Гали. Потом, во время абхазско-грузинской войны, этот город стал печально известен. Несколько лет этот парень лежал, повернувшись лицом к стенке, и не вставал. Его лечили в Тбилиси, Сухуми, Кутаиси, потом привезли в Москву. Я его вылечил. Спустя три месяца лечения он бегал, шутил, влюблялся. Он даже трахнул одну больную. Это стало известно врачам, и я должен был как врач, лечащий и его сексуальную партнершу, на это событие как-то реагировать. Глупо, конечно. Но надо было. Я вызвал его. Сказать я ему ничего не смог – он стоял и сиял изнутри.

Я вызвал ее. Она была подавлена, очень худа и очень некрасива. Я не успел открыть рта… Опустив глаза, она произнесла только одну фразу: “Доктор, я тоже хочу быть женщиной и тоже хочу быть счастливой”.

Впрочем, в его выздоровлении, возможно, заслуги моей не было никакой – просто депрессия прошла сама собой.

Отец Резо, так звали моего пациента, увидев любимого сына энергичным и улыбающимся, был просто счастлив.

Летом того же года я отдыхал в Сухуми. Родственники Резо нашли меня и ранним утром привезли к себе в деревню. Их дом стоял в долине с мандариновыми плантациями, окруженный горами со снежными шапками. Весь день десяток женщин в черном накрывали стол. Вечером пришло все село посмотреть на меня и выпить в мою честь. Я сидел в центре ломящегося от еды многометрового стола. Ровно напротив меня сидели старцы. Я пил вино. Старики пили чачу. Они пили и пели. Для меня. В то время я любил, да и сейчас очень люблю грузинское многоголосье. Я старался пить мало, хотя в те годы был довольно крепок в этом смысле. Старцы пили много, но оказались крепче.