Андрей Бильжо - Будьте здоровы и держите себя в руках

Катя много рассказывала нам о Маяковском, который, в отличие от вышеперечисленных поэтов, в школьной программе был. Благодаря нашей молодой учительнице мы Маяковского полюбили. Для нас он не был “агитатором, горланом – главарем”, а был большим, красивым, легкоранимым, трогательным, безответно влюбляющимся, искренним человеком.

В классе вслух мы много читали его ранние, лирические стихи и поэмы.

Вслух с листа я читал, да и сейчас читаю хорошо. Это без ложной скромности. На школьных конкурсах чтецов я неизменно занимал первые места. Именно поэтому в классе вслух прочесть то или иное стихотворение Катя просила именно меня.

И вот она просит меня прочесть стихотворение Маяковского “Вам!”, которое, конечно же, читали многие старшеклассники вне школьной программы просто по причине того, что в этом стихотворении в предпоследней строчке последнего четверостишья было пропущено ненормативное слово, вместо которого стояли точки.

Именно такие стихи и такие тексты привлекали, я думаю, и привлекают внимание детей в переходном возрасте. Ничего удивительного – запретный плод сладок.

У незабвенного Венички Ерофеева в поэме “Москва – Петушки” пропущена одна глава. В предуведомлении автор пишет, что, мол, в этой главе было много ненормативной лексики и он об этом честно предупреждал. Однако выяснилось, что барышни читают исключительно эту главу. Поэтому Венедикт Ерофеев решил эту главу выбросить из поэмы вовсе.

Ну, так вот, я начал читать стихотворение Маяковского “Вам!” вслух. При полном классе в присутствии преподавателя русского языка и литературы.

В классе, что называется, повисла напряженная тишина. Все затаили дыхание. Все склонились над текстом. Все ждали, как я буду выходить из сложившейся ситуации. Девочки и мальчики – все ждали.

А я продолжал читать:

Я надеялся, что Катя прервет меня. Скажет, что, мол, все. Достаточно. Но она молчала. Внимательно слушала. Как и весь класс.

Я видел периферическим зрением, что пропущенное слово – пробел, заполненный точками, – все ближе и ближе. Я читал и думал, как быть. Ведь Маяковский хотел написать именно это слово. Если бы он хотел его, это слово, заменить другим, он его заменил бы. А я? Имею ли я право его, это слово, заменить? Да и каким словом? Как его подобрать? Ведь нарушится настроение, резкость текста, его эмоциональность. А если я сделаю паузу, то нарушится ритм стихотворения.

Вот она, эта строчка. Вот она. И я на той же громкости и с той же скоростью, не сбиваясь и не проглатывая слова, и не пропуская это слово, его прочел.

Класс выдохнул воздух разом. Все одновременно. Не было ни одного неуместного нервного смешка. Ни одной реплики. А я ощутил какое-то невероятное чувство внутренней свободы. Может быть, с тех пор меня так коробит ханжество, вранье и пафос.

Стихотворение Маяковского “Разговор с товарищем Лениным” я читал в школе на конкурсе чтецов, на котором и получил первое место. Мне хотелось прочесть совсем другое стихотворение. Ну например, кусок из поэмы “Флейта-позвоночник” или “Облако в штанах”.

Но это был конец 60-х – от Ленина деваться было абсолютно некуда.

Ну, будьте здоровы и держите себя в руках.

Я очень люблю этот персонаж. Но исключительно в черно-белом варианте. Для меня “Семнадцать мгновений весны” – это абсолютно успокаивающее лекарство. Когда хочется отвлечься от дурных мыслей или поднять себе настроение, я ставлю этот фильм. Неважно, с какого места. Потому как все места уже давно известны наизусть.

Но есть, конечно, любимые. Я люблю диалоги Штирлица с Мюллером. Я люблю встречу Штирлица с женой в кафе. И очень люблю отмечание Штирлицем Дня Советской армии.

С каждым годом этот фильм становится лучше. Он приближается к моей любимой черте – границе между юмором, абсурдом и реальностью.

Вот написал этот текст, и желание увидеть Штирлица вновь настолько сильное, что я иду на него смотреть.

А вы будьте здоровы и держите себя в руках.

Это моя интерпретация портрета Федора Ивановича Шаляпина кисти Бориса Михайловича Кустодиева – одного из моих любимых художников.

С 35 лет Борис Кустодиев писал свои яркие, полные жизни полотна, будучи прикованным к постели. Вот и портрет Шаляпина был написан в 1922 году Кустодиевым в полулежачем положении.

Больной Кустодиев писал радостного, красивого, полного жизни Федора Ивановича.

Шаляпин здесь – перед эмиграцией – со своим любимым французским бульдогом Ройкой. С массивным перстнем на мизинце правой руки. В распахнутой шубе.

Вспомнился анекдот. Дореволюционный. Вот он. Зима. Трескучий мороз. По Невскому проспекту идет трагик, пышущий здоровьем, сытый и довольный. В шубе нараспашку. В меховой боярской шапке. С тростью. В общем, один в один Шаляпин с картины Кустодиева.

А навстречу трагику идет комик. Ежится от мороза. Голодный. В рваном, коротком, демисезонном пальтишке. С поднятым воротником. Без шапки. В стоптанных, просящих каши ботинках.

И вот они встречаются.

И трагик распахивает свои объятия и хорошо поставленным голосом – басом на весь Невский проспект, как на сцене, – произносит: “Здорово, Трифон! Как дела, голубчик?”

И комик Трифон, дрожа от холода и голода, искоса глядя на трагика и обходя его стороной, произносит: “Нафиг, нафиг… Летом, летом…”

Конечно, у комика была немного другая реплика, которой здесь мы себе позволить никак не можем.

Короче говоря, Федор Иванович Шаляпин на этой картине – настоящий барин. А ведь прошло всего пять лет после революции. Странно…

Нет, все-таки трудно понять историю. Представьте себе: идет вот такой буржуй недорезанный по улицам Петербурга или Москвы, и, что ж, к нему никто не пристает, что ли?.. Да и сейчас пройти такому гражданину и то опасно. Представьте себе, как Федор Иванович Шаляпин едет в метро, например. Представили?