Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

Постепенно тоска проходит, и руки, праздно сложенные на коленях, опять принимаются за работу.

Но, даже владея роскошным домом, автомобилем, родив двоих детей, молодая жена не чувствует себя счастливой.

Со временем робкая девушка превращается в энергичную женщину, которая все держит в своих руках, весь дом. За насилие над собой она мстит многократным насилием.

Псовая болезнь до поля, женская до постели.

Воробьи напомнили мне, что ночь прошла. Я с грустью посмотрел на туманное пражское утро. Оно тускло светилось в створках чердачного окна, похожих на два грязноватых столбика из алебастра.

Так ни к чему я и не пришел, размышляя о столь дьявольски сложных вещах, как непостоянство человеческой натуры.

Со временем в голове у меня прояснилось.

Я стал лучше понимать Отомара.

О, благословенное непостоянство!

Только что я его проклинал, а теперь пою ему славу, ибо непостоянство неизбежно ведет к лучшему, к высшему. Одному богу известно, какие сложные процессы происходят в человеческой душе. И когда человек оказывается прав? Когда он способен по-настоящему разбираться в жизни и верно о ней судить? В двадцать, сорок или в шестьдесят лет? И когда наконец он перестает быть стыдливым свидетелем своей собственной глупости? Когда он бывает в ладу с самим собой? Наверное, никогда! Или только после смерти!

Разбирая однажды свои старые рукописи, свои статьи, пронизанные революционным пылом, перечитывая давнишнюю лекцию «Социальная гносеология современного искусства», я чувствовал, что краснею от стыда за свои прежние словоизвержения. А люди принимали меня всерьез.

С каким глубокомыслием я говорил и писал!

И что интересно! Всевозможные забавные случаи, ранее происходившие со мной на каждом шагу — горсточку их я даже насыпал в этот рассказ — теперь как будто стали меня избегать. А прежде, бывало, я притягивал их, как магнит! Или просто молодые люди сами их невольно провоцируют? Неясно!

Молодость — это странная мешанина всевозможных ароматов и запахов — тонких, приятных, кислых, противных.

Жизнь воспитывает молодых людей, то и дело врезая им по шее. А поскольку молодой человек и сам отчаянно размахивает кулаками, раздавая тумаки направо и налево, то получаются взаимные подзатыльники, которые имеют громадное воспитательное значение.

Ведь и мир возник из хаоса!

Мне наподдавал тумаков Отомар. Я защищался и бодался как бык. Правда, я уже не отвергал его на корню, я пытался трезво и вдумчиво просеивать все его положения сквозь сито — грубое, топорное, но все-таки сито. Мы все еще были противниками: он — рассудительным рационалистом, я — пылким интуитивистом.

Но скоро я заметил, что начинаю его жалеть.

И с той поры дружба наша пошатнулась. Когда к уважению примешивается жалость, то надежный соединительный цемент теряет свои качества, превращается в крошево, и узы дружбы слабеют.

Тот, кто жалеет, возвышен не по заслугам, а тот, кого жалеют — незаслуженно унижен.

Хотя были все основания, чтобы, наоборот, Отомар смотрел на меня свысока и бичевал за малодушие тонкой язвительной иронией, и в то же время искренне бы мне посочувствовал.

Но я не хотел, чтобы меня жалели,— и ни словом не обмолвился о своих бедах. Скрыть их было легко, потому что моя богемная жизнь не была выставлена на всеобщее обозрение, как, например, семейная жизнь Отомара.

Я молчал, хотя мне ужасно хотелось открыть кому-нибудь свою истерзанную душу, и один Отомар мог понять это мое состояние, когда сам себе ты помочь не в силах.

А разве Отомар когда-нибудь откровенничал со мной? Никогда! Только один раз, ночью, уверенный, что я сплю и не слышу, он позволил себе рыдать у меня в комнате.

Мужчины редко кому рассказывают о своих сердечных муках. Мешает стыд. И уверенность, что никто на свете им не сумеет помочь.

Как-то я впутался в одну малоприятную историю с девушкой из Нуслей {140} и потом клял себя с утра до ночи последними словами, страдая от всего происходящего, как от укусов надоедливой мошкары. Я не понимал, как я мог забыться с этой особой, правда, очень хорошенькой, похожей на Лию Путти {141} , но глупой, как гусыня.

Зачем я только связался с этим ограниченным, скандальным и тщеславным существом женского рода? Она перевернула вверх дном мой тихий кабинет, святилище духа, вконец измочалила мои нервы. Она водила ко мне в мансарду своих приятелей из бара вместе с их подружками, и они разворовывали мою библиотеку и пачкали страницы рукописей липким сиропом.

Идиот, и куда я только смотрел? Так было с Додей. Первое время она была застенчивой и робкой, боялась даже присесть, все больше молчала, скромно потупив глаза, полные какой-то бесконечной печали,— в общем, бедная, несчастная девочка, внебрачный ребенок, страдавший от злого отчима, вечно пьяного нусельского шофера. Мне казалось, что силой своего воображения, своей способностью к вживанию и перевоплощению, я глубоко проник в измученную девичью душу, раскрывая сокровенные тайны пробуждающейся женственности, жаждущей добра, красоты, любви и хоть немного солнечного тепла.

Ах, как хороши были минуты, когда мы сидели с грустной, робкой Додей в моей уютной мансарде! Она загадочно молчала, а я рассказывал ей о темных глубинах человеческой души, о превратностях жизни, об определенных фатальных ритмах, присущих человеческим судьбам. Я тогда пытался распространить принцип «вживания» Липпса {142} на человеческие отношения вообще, за что я бесконечно благодарен Доде. Да, это упорно развиваемое, сознательное и выборочно проводимое вживание, это проникновение одной души в другую,— если соединить его с диалектикой Гегеля и применить к отношениям между людьми, и прежде всего между мужчиной и женщиной — является поистине мировым открытием, настоящим переворотом в науке.

В то счастливое время я как лунатик бродил по Праге, ошеломленный собственным открытием, над которым я думал дни и ночи, пытаясь его усовершенствовать, и не обращал внимания ни на гнусную погоду, ни на ссору с друзьями в кафе, ни на свой пустой карман.

Додя была теплой, солнечной стороной моей жизни.

Для практических занятий по дальнейшему совершенствованию оригинального метода вживания я купил занавески с персидскими узорами, синюю настольную лампу и, создав в уголке возле полок с книгами вполне мистическую обстановку, читал там Доде стихи Маринетти и Аполлинера {143} .

Ее широко раскрытые глаза завороженно смотрели на меня, худенькая фигурка каменела.

О, эти драгоценные минуты полного слияния душ! Через месяц ее язычок, к моей великой радости, немного развязался. Я подбадривал ее, когда она с такой очаровательной робостью пыталась что-то произнести, подсказывал ей слова, а когда она краснела от смущения, успокаивал и помогал наводящими вопросами.