Валерий Попов - В городе Ю.: Повести и рассказы

Толпа — на трехъярусной эстакаде вдоль стены. На наклонных спусковых полозьях — она, наша красавица. Я отвожу взгляд (глаза слезятся) в сторону и наверх… О, надо же — на самых высоких стеклах у почти поднебесной крыши висят, как пауки, два мойщика со швабрами… не успели кончить к приезду мэра?.. Или специально зависли: отличный вид!

Невнятные речи, отдуваемые ветром, потом мэр берет привязанную фалом бутылку шампанского… хлопок! Оркестр дует марш. Ураганный ветер, залетая под занавес, надутый почти горизонтально, ломает звук. И вот — тишина. Лучший газорезчик с медлительностью церемониймейстера (или палача?) подходит к задержнику — железному пруту, удерживающему лодку за самый кончик. Это палач опытный: он щегольски режет задержник не насквозь, оставляет струнку, которую лодка, порываясь в море, должна порвать сама! Или?.. Затяжная пауза… Порвала! Радостный рев… обрывается… Прыжок! Стук ледышек о корпус…

Только что звонили в гидрометеослужбу — минус сорок пять!

Я зажмуриваюсь… Мы уже ориентировочно прикинули, что в легком корпусе сломается, как латать. Снова рев! Я открываю глаза: Кошкин, уже успевший обежать все внутри, пляшет на носу с двумя поднятыми большими пальцами: обошлось! Объятия, вопли! Все ликуют. Я поднимаю глаза — два «паука» под крышей радостно трясут швабрами.

И это все, что мы имеем… Но кто имеет больше?

Снова рев — это Кошкин уже решил добавить от себя и словно бы случайно сверзился в черную воду!

Хохот, овации!

У нас любят не тех, кто служит тихо, а тех, кто служит лихо!

…Когда больше месяца уже не сходишь с лодки, начинается жуткое: ничего уже не хочется! К обеду всегда пол-литра «каберне», в кают-компании всегда коньяк, но не хочется ничего. Кок уже буквально стоит на голове — то подаст солененькую рыбку, то еще что-то остренькое, чтобы хоть как-то разбудить организм. Но не хочется ничего — второй месяц ты почти без движения!

Хлеб и булка хранятся в спирту — кладут в печку, спирт испаряется, хлеб и булка всегда как бы свежие,— но не хочется ничего.

С момента выхода в море тебе начисляется валюта, но тут как-то перестаешь это воспринимать… Зачем? И главное — перестает играть какую-либо роль время. Смотришь — четыре часа: утра или вечера,— тебе безразлично. Знаешь, что через час — на вахту, но что там наверху — темно или светло, тебе наплевать. Снова засыпая, слышишь, как при новом заглублении трещат «варыши» — будто хрустят под землей твои ребра… но тебе все равно.

Стук. Гурьич:

— Прошу в кают-компанию.

Задумчиво скребешь подбородок, идешь. Почему-то битком — все свободны от вахты.

— Где этот Кошкин опять?

Все, как всегда, ищут Кошкина.

— А в рундучной смотрели?

Гурьич, как фокусник, распахивает торт.

— Ну… с днем рождения тебя!

Появляется Кошкин и его менестрели — такие же бледные, пухлые, как и все мы. И тут, на страшной этой глубине, дудит оркестр.

У нас любят не тех, кто служит тихо, а кто служит лихо!

Лицо Гурьича, похожее на терку, скребет по моей щеке.

— Какой-то вы сегодня утомительно нежный,— бормочу я.

Бычок барабанит по леске, словно телеграфирует.

— Спим на вахте? — хрипит над моим ухом Гурьич.

— Никак нет!..

Рядом, разбив лазурь, плюхается Кошкин — видно, все же решил покончить с постылой жизнью! Из каюты выполз Высочанский, огляделся хмуро, словно перед ним и не Канны. Поднимает бинокль.

Увы, все всегда немножко не так, как мечталось! Он — автор регаты «Моря — яхтам», Главный Носитель Идеи. Его знают правительства, одобряют мэрии. Пока идут официальные церемонии, все более-менее ничего… Но только официальная тощища заканчивается — все накидываются абсолютно случайно почему-то на нас. На него же смотрят как-то вскользь. Видно, всех по-прежнему интересуют не Великие Идеи, а разные мелкие гадкие подробности. Увы!

И все надеются, напоив нас, выведать их. Ну что ж, дерзайте. Здоровье, скажу вам по секрету, уже не то. А еще по большему секрету скажу: то.

Ну, ничего. Хоть сами напьются. Тоже хорошо.

— Кока, дай-ка бинокль! — вылезая из воды, говорит Кошкин.

С тех пор как Высочанский окрестил нашу «Акулу» «Камбалой» и спас ее, Кошкин его иначе как кокой (крестным) не зовет. Высочанский почему-то обиженно отдает бинокль. Чего обижаться-то? Кошкин обшаривает берег.

— Ну, что? Есть там страшенные-то?

— Е-есть!

— Возьмем его к страшенным-то? — спрашиваю я Кошкина.

Бычок, пользуясь моей мечтательностью, скушал наживку и ушел. Ну, ничего. Это мы можем себе позволить.

Только успели заснуть — тут же, как и всегда, проснулись от воплей и молча лежали в темноте. Нет! Безнадежно! Никогда это не кончится. И людям-то ничего не объяснить — не то что этому!

Мы долго прислушивались к переливам воя.

— А наш-то… солист! — проговорила жена, и по голосу было слышно, что она улыбается.

Да. Замечательно! Опера «Кэтс»! Сколько раз я тыкал его грязной расцарапанной мордой в календарь: «Не март еще! Ноябрь! Рано вам выть!» Бесполезно.

Я вышел на кухню, посмотрел на часы. Четыре! О Боже! Хотя бы перед таким днем, который нам предстоит, дали бы выспаться, но всем на все наплевать, акромя собственной блажи! А приблизительно через два часа начнется другая мука, более гнусная.

В отчаянии я плюхнулся в жесткую кровать. «Ну, что за жизнь?!» Дикие голоса в гулком дворе тянулись, переливались, составляя что-то вроде грузинского хора, и теперь я уже ясно различал речитативы нашего гада. Действительно: солист!

Одна наша подруга, поглаживая это чудовище, вернувшееся с помойки, ласково предложила нам его кастрировать, по дружбе за полцены: чик — и готово, он даже ничего не поймет. Но мы хотя бы не будем чувствовать моральных мук за то, что творится во дворе, и сможем наконец возмущаться, как благородные люди!

Но — пожалели. И как правильно говорят: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вкушаем плоды.

В промежутках между двумя ужасами — вдруг прервавшимся и другим, надвигающимся — я вроде бы успел задремать в начавшей слегка светлеть комнате, но спал я весьма условно: все видя, все помня, все слыша и за все переживая.

Где-то в половине шестого залаял пес, и мне показалось, что я слышу, как пришла дочь… второй уже месяц, однако, это кажется.

Та-ак. Пошло!.. Завывание первого душегуба. Потом второго. И все их отдельные голоса я тоже уже различаю — сделался ценителем. Накупают свои «тойоты» на помойках, и каждое утро мы доплачиваем за это — совершенно невинные. Сипенье, надсадный хрип полусдохшего мотора. Часовая порция газа. Громкое захлопывание форточки на них не действует. И вот под окнами уже хрипит и дышит целое стадо — на этот раз не только рваное, но и ржавое!