Оксана Морозова - Фаина Раневская. Как сказано!

Рядом стоит Раневская и все это слушает. Потом наклоняется к мужчине и театральным шепотом, так что слышит весь торговый, зал, говорит:

— Не верьте, молодой человек! Я им уже и унитаз приволокла, и ж**у показывала, а туалетной бумаги все равно нет!

Близким друзьям, которые ее посещали, Раневская иногда предлагала посмотреть на картину, которую она нарисовала. И показывала чистый лист.

— И что же здесь изображено? — интересуются зрители.

— Разве вы не видите? Это же переход евреев через Красное море.

— И где же здесь море?

— Оно уже позади.

— А где евреи?

— Они уже перешли через море.

— Где же тогда египтяне?

— А вот они-то скоро появятся! Ждите!

— Фуфа, почему ты всегда подходишь к окну, когда я начинаю петь?

— Я не хочу, чтобы соседи подумали, будто я бью тебя!

Фаина Георгиевна вернулась домой бледная, как смерть, и рассказала, что ехала от театра на такси.

— Я сразу поняла, что он лихач. Как он лавировал между машинами, увиливал от грузовиков, проскакивал прямо перед носом у прохожих! Но по-настоящему я испугалась уже потом. Когда мы приехали, он достал лупу, чтобы посмотреть на счетчик!

Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому.

— Как жизнь, Фаина Георгиевна?

— Я вам еще в прошлом году говорила, что г**но. Но тогда это был марципанчик.

Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Везде***нске не служила!..

В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.

В архиве Раневской осталась такая запись:

«Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо — не хочется. Хорошо — неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания — это богатство старости».

Душа — не ж**а, выс****ся не может.

Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга — «Судьба — ш***а»

Талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности.

Боже мой, несчастная страна, где человек не может распорядиться своей ж***й.

Деньги съедены, а позор остался.

Вы знаете, милочка, что такое г***о? Так оно по сравнению с моей жизнью — повидло.

Паспорт человека — это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать, а паспорт лишь напоминает, что ты можешь жить, как восемнадцатилетняя.

Соседка, вдова моссоветовского начальника, меняла румынскую мебель на югославскую, югославскую на финскую, нервничала. руководила грузчиками… И умерла в 50 лет на мебельном гарнитуре. Девчонка!

В больнице, увидев, что Раневская читает Цицерона, врач заметил:

— Не часто встретишь женщину, читающую Цицерона.

— Да и мужчину, читающего Цицерона, встретишь не часто, — парировала Фаина Георгиевна.

— Кем была ваша мать до замужества? — спросил у Раневской настырный интервьюер.

— У меня не было матери до её замужества, — пресекла Фаина Георгиевна дальнейшие вопросы.

Раневская обедала как-то у одной дамы, столь экономной, что Фаина

Георгиевна встала из-за стола совершенно голодной. Хозяйка любезно сказала ей:

— Прошу вас еще как-нибудь прийти ко мне отобедать.

— С удовольствием, — ответила Раневская, — хоть сейчас!

Как-то раз Раневскую остановил в Доме актера один поэт, занимающий руководящий пост в Союзе писателей.

— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Как ваши дела?

— Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдем в сторонку, и я вам с удовольствием обо всем расскажу.

— Нет-нет, извините, но я очень спешу. Мне, знаете ли, надо еще на заседание…

— Но вам же интересно, как я живу!

Что же вы сразу убегаете, вы послушайте. Тем более что я вас не задержу надолго, минут сорок, не больше. Руководящий поэт начал спасаться бегством.

— Зачем же тогда спрашивать, как я живу?! — крикнула ему вслед Раневская.

Артист «Моссовета» Николай Афонин жил рядом с Раневской. У него был «горбатый» «Запорожец», и иногда Афонин подвозил Фаину Георгиевну из театра домой. Как-то в его «Запорожец» втиснулись сзади три человека, а впереди, рядом с Афониным, села Раневская. Подъезжая к своему дому, она спросила:

— К-Колечка, сколько стоит ваш автомобиль?

Афонин сказал:

— Две тысячи двести рублей, Фаина Георгиевна.

— Какое б*****во со стороны правительства, — мрачно заключила Раневская, выбираясь из «горбатого» аппарата.

Страшно грустная моя жизнь… а вы хотите, чтобы я воткнула в ж**у куст сирени и делала перед вами стриптиз!

Пионэры, идите в ж**у.

— Я не пью, я больше не курю и я никогда не изменяла мужу — потому что у меня его никогда не было.

— Так что же, значит, у вас совсем нет никаких недостатков?

— В общем, нет. Правда, у меня большая жопа и я иногда немножко привираю…

«Вон из театра!» — крикнул как-то режиссер З. Раневская, подойдя к авансцене, ответила ему: «Вон из искусства!!»