Оксана Морозова - Фаина Раневская. Как сказано!

Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества.

Я была вчера в театре. Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил её, то публика очень долго аплодировала.

Оптимизм — это недостаток информации.

Когда мне не дают роли, чувствую себя пианисткой, которой отрубили руки.

Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар.

Мне осталось жить всего сорок пять минут. Когда же мне все-таки дадут интересную роль?

Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год… Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет.

Узнав, что ее знакомые идут сегодня в театр посмотреть ее на сцене, Раневская пыталась их отговорить: — Не стоит ходить: и пьеса скучная, и постановка слабая… Но раз уж все равно идете, я вам советую уходить после второго акта. — Почему после второ го? — После первого очень уж большая давка в гардеробе.

Ростиславу Плятту: «Опять эти ваши пляттские штучки?!»

Для меня всегда было загадкой — как великие актеры могли играть с артистами, от которых нечем заразиться, даже насморком. Как бы растолковать, бездари: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять. Понятна моя мысль неглубокая?

Раневская о проходящей даме: Такая з****ца называется «ж**а-игрунья», а с такой ж**ой надо сидеть дома (о другой).

У нее не лицо, а копыто.

У этой, актрисы ж**а висит и болтается, как сумка у гусара.

Пипи в трамвае — все, что он сделал в искусстве.

После спектакля Раневская часто смотрела на цветы, корзину с письмами, открытками и записками, полными восхищения — подношения поклонников ее игры — и печально замечала: — Как много любви, а в аптеку сходить некому.

Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Все, как у людей.

В подвенечном платье каждая женщина напоминает Деву Марию. На лице появляется выражение крайней невинности.

Я никогда не была красива, но я всегда была чертовски мила! Я помню, один гимназист хотел застрелиться от любви ко мне. У него не хватило денег на пистолет, и он купил сетку для перепелов.

Ой, какая худая девочка! Совсем нет мяса, одни кости. Как же я буду воспитывать ее? Я отобью себе руку!

Ах, какой умный вид у этого болвана!

Скажи, маленькая, что ты хочешь: чтобы тебе оторвали голову, или ехать на дачу?

Я дожила до такого времени, когда исчезли домработницы. И знаете, почему? Все домработницы ушли в актрисы. Вам не приходило в голову, что многие молодые актрисы напоминают домработниц? Так вот, у меня домработница опекает собаку. Та живет, как Сара Бернар, а я — как сенбернар.

Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать.

Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом. Вы меня можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в купальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть. Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.

После награждения Завадского медалью Героя Социалистического Труда Фаина Георгиевна в присутствии всей труппы произнесла: «Ну и где же наша Гертруда?» А зная его отношение к себе, говорила: «Завадский простудится только на моих похоронах».

Артисты театра рассказывают Раневской, что послали поздравительную телеграмму А. Солженицыну. Раневская восхищена:

— Какие вы смелые! А я испугалась и послала письмо.

Начинающему композитору, сочинившему колыбельную, она сказала: «Уважаемый, даже колыбельную нужно писать так, чтобы люди не засыпали от скуки».

У Раневской было множество тараканов, она их не убивала, наоборот: прикармливала и называла «мои пруссачки». Ползали везде, совершенно не стесняясь. Новохижин терпел, терпел, но когда один самый нахальный таракашка пополз прямо в тарелку с пирогом, он его ладошкой припечатал к столу. Фаина Георгиевна встала над столом в полный рост и пророкотала: «Михал Михалыч, я боюсь, что на этом кончится наша дружба!»

Деньги мешают, и когда их нет, и когда они есть. Вещи покупаю, чтобы дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я.

— Я искала настоящее святое искусство!

— И наконец нашли его?

— Да.

— Где же?

— В Третьяковской галерее.

Однажды в буфете Раневская подошла к актрисе Варваре Сошальской: «Вавочка! — пробасила она нежно, — позвольте подарит вам этот огурец!» «Фуфочка! — так звали Раневскую близкие, — с восторгом приму! — Только вы уж, пожалуйста, скажите к нему что-нибудь со значением!» «Вавочка, дорогая, — снова начала Раневская, — я, старая хулиганка, дарю вам огурец. Он большой и красивый.

Хотите ешьте, хотите живите с ним!»

Встречается такая любовь, что лучше ее сразу заменить расстрелом.

Кто бы знал мое одиночество? Но ведь зрители действительно любят? В чем же дело? Почему ж так тяжело в театре? В кино тоже Гангстеры.