Евгений Венский - Рассказы

Были речи злы и колки, автогенно пылок спор. Грызлись крепко, словно волки, и пыхтели, что мотор. Раскалились до предела… Псой Лукич гремел, как гром. Теща коброю шипела, «баба» выла осетром… Подвывал новорожденный, выли кот и фоксик Дик. Целый дом, с ума сведенный, был свиреп, жесток и дик…

Псой Лукич, стуча ладонью, декларировал, бася:

Баста! Кончить антимонью! Я решил, — и сказка — вся! Будет назван сын по моде, сообразно нашим дням, и назвать в духовном роде, хоть подохну, — а не дам!..

— Изверг!.. Турок!.. Зверь!.. Отступник! — ныла теща в спазмах мук.

— Басурманец!.. Зверь!.. Преступник!.. — выла «баба» с ломом рук. — Пес!.. Язычник!.. Запияли!..

— Продал бога и христа!..

— Цыц!.. Молчать!.. Чего пристали в роде банного листа!

Дик сердился, кот мяукал, выли теща и жена, Псой Лукич десницей стукал — имитируя слона…

За столом, среди гостиной, развалился, точно граф, весь покрытый паутиной, Нестор Фавстович замзав. Слева сел тяжелой глыбой делопут Евул Космич; справа схож с акулой рыбой, помзамзав Еразм Фокич. Домна Провна, Марфа Псовна, вридначканц тов. Сыч, акушерка Сара Львовна, и завхоз. Сысой Ильич; и игуменья Маненефа (змий плюс голубь — баба жох), на крестинах в сане шефа, села в круге выпивох.

Тары, бары, растабары, пыл речей, и жестов жар, кулебяки, самовары, водка, пиво, пот и пар… Всяк политик, всяк филосов; закусили удила, разобрали тьму вопросов, все текущие дела. Педойдя-ж вплотную к сути о названии юнца, — закрутились в дикой смуте без начал и без конца.

— Как отец и на платформе, то желаю, чтобы он по советской полной форме был по моде наречен. Я служу-с, — мой чин не важен, — значит, надо потрафлять: оным верность мы докажем и лойяльность, так сказать… Нужно-с имя-с, и такое, чтобы всем шибало в нос!

И мгновенно громче втрое отовсюду понеслось:

— Предлагаю «Красным Кимом»!..

— Звать «Спартаком»!..

— «Врид»!..

— «Доклад»!..

— «Елевсиппом»!..

— «Серафимом»!..

— Назовем его «Марат»!..

— Звать «Рабкором»!..

— От рабкори все и так кругом больны…

— «Пленум»!..

— Ставка в Госсоре!..

— «Зав»!..

— «Замзав»!..

— «Цветок страны»!..

— «Калькуляцией»!..

— «Налогом»!..

— Извините, я же мать: мне придется перед богом за «налоги» отвечать…

— Ничего, — отныне вздором признается оный бог!

— Так «Барбосом» иль «Трезором» сделай сына, чтоб ты сдох!..

Шип, истерика, рыданье, звон стаканов, тьма имен, плач невинного созданья и «очковой тещи» стон…

Вдоль по улице Марата, мостовою, как сандвич, горделиво, франтовато выступает Псой Лукич, в сюртуке, и с красным бантом, и портфелем, и зонтом, на фуражке с красным кантом, и с солидным животом.

Сзади Псоя «половина», — с горем в розовых очах, — в Загс несет бедняжку сына на трепещущих руках…

Дальше теща… В теще — муки. Из-под губ блистает клык. В глазках пламя, в спазмах— руки, >в горле клокот, в глотке рык…

Следом — нянька с «годовалым», Домна с кухни, Домнин сват, путч собак, бегущих валом, стая нищих и ребят…

Псой Лукич идет от Загс’а. Что ни шаг, триумф и блеф.

— Псой Лукич, как назван плакса?

— Кто у сына крестный шеф?

— Да неужто-ж не крестили?!..

— Новый быт, — так «сам суди»!..

— Ежель- имя в новом стиле, — сокращения не жди!..

Псой Лукич с фасоном постным сокращает баса прыть:

— Сам-с директор шефом крестным у меня изволит быть. Сам-с и имя выбрал сыну, сам-с его изобретал, намекнул: де — не премину посетить крестинный бал…

Что ни шаг, — привет и шпилька, зависть, злоба, смех и спич…

— Вот те — «дурень»! Вот те — «филька»! Браво!.. Браво, Псой Лукич!

— С этим самым новым бытом в гору двинет, с… с…

— Кто и что ни говори там, — доберется до вершин!..

Псой Лукич сияет солнцем…

— Как зовут?.. Гудит народ.

— А зовут его «Червонцем»!!!

— Верррно!.. Пусть его растет!..

У игуменьи Манефы незавидный аппетит: с’ест штуфаты, супы, бефы, отдохнет и покряхтит, чаю меньше самовара испила на этот раз, покряхтела, как мажара, и делами занялась.

С запеленутым «Червошкой» вышла тайно через сад и скользнула ловкой кошкой к храму Спаса в аккурат.

Тихий шопот… Тихий шорох…

— Червячка-то, хорошо-б…

С благочестием во взорах начал службу старый поп. Дьяк и сторож честно пели, мать Манефа пела то-ж, а «Червошка» из купели поднял форменный дебош…

То ли был он старым бытом недоволен и пищал, то-ль родился басовитым и октаву углублял, то-ли просто без привычки выл и ныл на голоса, — факт на бочке: от водички совершились чудеса.

Пусть дивятся все и всякий:

Из «Червошки» в пять минут вышел правильный Акакий…

…Тут и повести кепут!..

Но пред тем, как ставить точку, след прибавить десять строк, чтобы выложить на бочку заключение я мог.

Жизнь блудлива, точно кошка, и насмешливей… меня… Впрочем, рос да рос «Червошка», так сказать, по курсу дня. Псой Лукич, его папаша, где-то, что-то, как-то «взял» и, когда вскипела каша, гепеукая, взывал:

— Как-же гак, друзья, просите? Я с ума и с толку сбит! Я воспитан в старом быте, но стоял за новый быт… Видит бог, я предан жарко!.. Я клянусь!..

Но… (жуткий быт!) Псой упал, как франк иль марка, на неведомый гранит. Выпил горюшка до донца Псой. честнейшая душа… А от бедного «Червонца» не осталось ни гроша… Как Митрошку, как Антошку, в городишке там и тут, злые мальчики «Червошку» Какакашкою зовут…

— Так!.-. Все, что-ли? Пора и по домам бы, — шамать охота.

Стойте, подумаем. Может, еще мосты сократить? Али телефонную станцию?.. Или, у меня вот еще идейка есть, — улиц у нас много. Не сократить-ли, а?

— Да, ведь, сколько жителей, столько и улиц. Как же без улиц-то?

— Ну, а если людей сократить?..

— Дарья, а Дарья!

— Ну, чего вам? Вот я.

— Обедать давай.

— Не подохнете. Не готов еще обед.

— Сокращаю вас, Дарья, за несвоеврем…