Евгений Венский - Реальный метод

— Голубчик, не гляди на меня! Миленький, ищи хорошенько! Голубчик, я те завтра говядины фунта три куплю!

— Ладно! А он смотрит, подлец, и смотрит. Поглядел, поглядел и снова вдоль стены, мимо моей мурьи и опять к нам, и опять мне в глаза смотрит. У меня и души нет. Трясусь, что лист осиновый, и в поту весь. А он еще раз вдоль стены, и опять на меня. -

У меня и злость на него несусветная и боязно. Умаливаю я его точно бога:

— Голубчик «Пират», не наводи тени, не страми человека! Век буду за тебя бога молить!

Метался, метался он и пошел со двора, а сам искоса на меня смотрит.

— Значит, ничего нельзя поделать, — говорит евонный хозяин, — гуся унесли со двора, с тем и прощайте.

— Хорошо! Прошло таким манером два дня. «Пират» чисто сгинул. Ни слуху, ни духу. Только в четверток пришомши я с Ваганьковского (с катафалкой ходил), развел ето я свою галаночку, достал из-под полу гуся, который… ну… гусь у меня был, гражданин… с Рождества я его берег, хотел на Тройцу… Хороший гусь, — фунтов, на 25. Ну, обжарил я его с картофелем, занавеску опустимши, и сажусь закусить, — а не ел я ден пять, почитай, — нету промысла, хоть помри.

— И вот, гражданин, какая интермедия произошла. Только ето сел я за стол и гуся поставил, — хоп! Занавеска в сторону, и во всем окне обозначился етот самый «Пират». Морда — во! лапищи — во! грудища — во! Страсти божии! Всунулся он в мое окно и смотрит на гуся. Я было за кочергу, так куда! Как залает, как зарычит, так у меня и душа вон!

— Ну, думаю, созовет народ, беда будет, потому сыщик: ему вера, не то, что мне, ежели я безработный.

— Ну, говорю, пожалуйте сюда в хату. Извините грязно и тесно.

Влез он, гражданин, разделили мы с ним гуся, поел и ушел.

— А? Что вы на ето, гражданин, скажете? Как ето теперь? А говорят: «собака». Уму непостижимо!

— И какая еще история вышла, так совсем страмота. Говорят потом по двору, что етот самый «Пират» и не сыщик совсем, а датский дог, а евонный хозяин и не сыщик совсем, а ахтер с Большого театра. И на афишах ежеденно обозначается крупными буквами. Только очень большой пьяница.

— Вот какие случаи бывают, гражданин. Дозвольте папиросочку.

В пользу германских рабочих.

Так было сказано на афише крупными буквами с указующим перстом. Пониже, еще крупнее, было обозначено, что дан будет приезжими гастролерами из Москвы и Питера гоголевский «Ревизор», а пониже — заглавия отдельных актов:

Акт 1. Трах-тарарах! Громовый раскат на наших горах.

Акт 2. Повалялся под десницей, посплю на перинке.

Акт 3. Хоть с нашлепкой на носу, а сплетни все же разнесу.

Акт 4. Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела!

Акт 5. Типы, типчики, типунчики! Ах просыпались свистунчики!

А самым крупным шрифтом, тем самым, которым местная «Крымзинская Правда» печатала свой заголовок, так и лезло с афиши:

Первый раз в г. Крымзе. Конструктивная постановка… По Вс. Мейерхольду… Био-механика… Акусматика… В макетах худ. Бряк-Бряковецкого…

Дальше — шрифтом, обыкновенно употребляемым на лозунги — «Подписывайтесь на наш аэроплан» или «Покупайте облигаций сахарного займа», — стояли прочие детали, артисты по алфавиту, цены местам, начало и конец Спектакля и т. п.

— Козел местного брандмейстера, обычно срывавший все афиши в городе тотчас же по их появлении, на этот раз отнесся к ним очень корректно: внимательно перечитал, подумал и что-то пробурчал.

Не зная в должной мере козлиного языка, мы не можем привести здесь его слов.

По этой козлиной причине весь город узнал о спектакле знаменитых гастролеров и повалил за билетами.

Отложили на завтра заседание Губоно; комиссия по изысканию каких-то средств в Губпродкоме вовсе не собралась; парикмахер против театра пригласил на этот вечер пять помощников из безработных для завивки, прически и маникюров крымзинских дам; а барышник Костька вдруг потерял свой альт и заказывал в кафе «Прима» шоколад солидным баритоном, хотя шоколад заедал осетриной и морщился.

Ровно в 8 часов театр был залит светом, народом, гомоном и. музыкой. Завподиск тов. Поздняков начал говорить несколько слов о предстоящем спектакле, о конструктивизме, акусматике и т. д., но к 9 часам, как раз на половине его речи, с галерки бешено зааплодировали, прерывая речь, а дьякон Вавила Духосошественский, сидевший там в штатском тулупе и светской мерлушке из зайца, добротной октавой выразил всеобщее пожелание на весь театр:

— Давай «Ревизора»! А с брехом катись колбаской до Средней Спасской!..

Тов. Поздняков помигал, развел руки и ушел. Поднялся занавес…

Слева на «просцениуме» вверх ногами лежал кухонный стол. На одной его ножке висела серая шляпа режиссера, а на другой торчал глобус из школы. На другой стороне, справа, на ящике из-под папирос «Шутка» стояла в наклон^ ном положении лестница театрального маляра, а на ней развевалось несколько маленьких американских флажков и пальто суфлера. Посередине стоял боком топчан из казармы, досками в зал. На досках было что-то написано по-китайски, нарисованы геометрическая формула и рожица в кругу с палкой. А над всей сценой болталась трапеция, на которой сидел Городничий и читал «Крымзинскую Правду». Тяпкин-Ляпкин сидел между ножками опрокинутого стола и чинил сапог, а остальные персонажи в продолжение всего акта упражнялись в марафонском беге, шведской гимнастике, коллективном кукурекании и мяуканий.

Акт кончился в могильном молчании. Только дьякон снова вздохнул на весь театр и вслух октавой подумал:

— Огребли денежки!.. Одначе, — итти покурить…

В фойе начались дискуссии.

— Что же это такое, позвольте вас спросить? А говорили — «Ревизор»!

— Конструктивная постановка, Анна Павловна, в концепции перманентного достижения, как динамический этап в революционной поступи искусства…

— Ах! Инструкция инструкцией, а все-таки лучше бы лимонадцу…

— Вы, товарищ Чурсин, не так подходите. Доминирующий канон фактуры или, вернее, архитектоники макета в плоскости, разрешенный в данном аспекте…

— Вы, значит, не читали во втором № «Лефа».. Впрочем, в данном случае вы сами видите: материализация фантома гоголевской эпохи не выдерживает революционной критики: трапеция определенно выявляет соглашательский уклон с амплитудой от Городничего до Земляники, сапог у Тяпкина не созвучен идеологическому комплексу акусматики; кроме того, Анна Андреевна сморкается явно вопреки дисгармонии джаз-банда. Вы не наводите?.. В ней слышится что-то от Грига, от Рахманинова, даже от Масснэ.

— Ну-с, Трифон Матвеич, как-с?.. А? Загвожено! — Био-механика-с!

— Товарищи-граждане вы в театре, а столь выражаетесь…