Феликс Кривин - Полет Жирафа

«А не боишься утонуть?» — спрашивал остров. И река отвечала: «Боюсь. Утонуть все боятся. Но у меня нет другого пути. Я должна отдать себя океану».

«Смелая ты, — сказал остров. — Я бы так не смог. У меня на это решимости не хватает».

«Течь — это очень просто», — сказала река.

Остров промолчал. Он не умел течь. Правда, он никогда не пробовал.

«Возьми меня с собой в океан», — попросил он реку. «Там глубоко, ты утонешь».

«А если попробовать? Может, там я кому-нибудь пригожусь. Кто-то будет тонуть, а тут как раз остров». «Ну, тогда поплыли», — сказала река.

Остров поднатужился и — не двинулся с места.

«Ты меня только подтолкни, — просил он. — Сильней! Ещё сильней. Или у тебя силы не хватает?»

«Не хватает, — призналась река. — Я же маленькая река, не какой-нибудь Дунай или Тиса».

Но она продолжала его толкать. Если его так толкать до самого океана, это ж можно совсем высохнуть из сил.

Она продолжала его толкать, но он не двигался. Наверно, за что-то зацепился, может быть, за землю. Всё-таки родная земля. За родную землю зацепишься, потом не отцепишься.

— Это я понимаю, — сказала Пустыня.

Когда-то территория гор была большой. Она была ровной и гладкой. Но на неё стали напирать соседние территории, с откровенным намерением её захватить. И они сжимали её всё тесней и до того досжимались, что она пошла складками. Так образовались складчатые горы.

В сущности, территория осталась та же самая, но теперь занимала меньше места, потому что частично распространялась вверх. Территории на земле много, а места мало, земли не хватает на всю территорию. Поэтому у нас на земле столько гор.

Но территория этих гор, хоть и потеснилась вверх, продолжала считаться спорной территорией, то захваченной кем-то, то кому-то отданной, а теперь впервые освобождённой, хотя и это понятие не бесспорное. Между спорным и бесспорным отношения сложные. Лучше быть человеком спорного ума, чем бесспорной глупости, спорного достатка, чем бесспорной нищеты. Но спорной территорией быть плохо. Потому что время от времени приходят чужие войска, чтобы навязать спорной территории чуждую ей и нежелательную бесспорность.

За спорную территорию спор идёт не только внешний, но и внутренний. Внешний спор, мужской, за право ею обладать, а внутренний, женский, — кому территории принадлежать. Даже в публичных домах, где достаточно свободные нравы, не ведётся спор о том, кому принадлежать, что, конечно, говорит об ограниченной свободе.

— А что такое публичный дом? — спросила Пустыня. Откуда ей было знать. Пустыне всегда не хватает публичности.

— Тебе это рано знать.

— Ты хочешь сказать, что я ещё молодая? — спросила она, прихорашиваясь.

Я не хотел этого сказать, но не хотел и её обидеть. Поэтому я продолжил рассказ.

Когда мы туда приехали, там уже были горы. Это было красиво, потому что горы поднимались до самых небес и до небес поднимали красоту земли — леса, луга и озёра. И небу это нравилось. Оно любило зацепиться за вершину горы, посидеть на ней, глядя на землю вблизи, потому что с высоты её не очень хорошо видно. И мы поднимались по склону горы к небу в гости и оттуда смотрели на землю, и сравнивали небо с землёй, и к радости своей убеждались, что земля выглядит красивее.

А земля была красивой не от хорошей жизни, ей было неудобно и тесно в складках гор, и от этого неудобства рождалась красота.

Для нас это было утешением, потому что наша жизнь тоже складывалась из неудобств, а значит, должна со стороны выглядеть красивой.

Но кто посмотрит на неё со стороны? Кому будет дело до нашей жизни? У каждого хватает своих неудобств и неприятностей, из которых впоследствии — может быть — сложится красота. Жизнь — она ведь тоже складчатая, и никогда не знаешь, где тебя шмякнет, придавит, а где вознесёт.

Складчатые горы, складчатые годы… Годы идут складками, потому что им тесно в отведённых днях, площадь их велика, но под площадью не хватает места. И мы удивляемся: почему наши годы такие коротенькие. А они не коротенькие, просто под их временем не хватает места.

Но земля поднимается к небу, и мы поднимаемся вместе с ней. Маленькие травы — пешком и ползком, высокие деревья прямиком устремляются в небо, взлетают, распластав крылатые кроны, но долететь до небес у них не хватает полёта.

— Вот так и наши верблюды взлетают к небу горбами, а на всего верблюда полёта недостаёт, — удачно подметила Пустыня.

Она спросила:

— Тебе нравится мой рельеф?

— Нравится, — сказал я, потому что правда здесь была неуместна.

— Он всем нравится. У кого ни спрошу, все говорят: очень красиво. Вежливый народ.

— Я себе ещё кое-что подправлю, кое-что уберу, смягчу очертания. Ты на меня тогда посмотришь.

— А ветер тебе не мешает? Не сдувает прелести?

— Ой, что ты! Ветер меня ещё лучше делает. Убирает все лишнее, наносное.

— Но он же и наносит?

— Бывает и так. Но в общем он относится ко мне с пониманием.

Она застеснялась, что так много говорит о себе, и сказала:

— Твой рельеф мне тоже нравится.

— Мой рельеф? Откуда у меня рельеф?

— Не скромничай. У каждого человека свой рельеф. Я это сразу схватываю. В чём, в чём, а в рельефах я разбираюсь.

— И какие рельефы у людей?

— Есть люди равнинные, спокойные, с ними никаких проблем. Но в общении бывает скучновато. Есть холмистые, ухабистые, с ними постоянно трясёт, но это придает общению некоторую живость. А есть крутые, обрывистые, с ними то карабкаешься по отвесным уступам, то летишь в пропасть вниз головой. Но только это дает ощущение полёта.

— И какой же рельеф у меня?

— Я не могу тебе сказать. Человек не должен знать своего рельефа, иначе это будет мешать общению. Местности между собой не общаются, поэтому у них рельеф откровенный, открытый, предельно выраженный. Вот у меня, например…

Она опять перевела разговор на себя.

— А что тебе во мне больше нравится: впадины или выпуклости?

— Выпуклости, — признался я, думая уже не о ней.

Пустыня сказала:

— Смотрю я на вас — безалаберно вы живёте. Бегаете туда-сюда, на автобусах ездите для большей суеты. Когда-то давно жили проще.

— Когда-то! А когдатей когдатого жили ещё простей. Простейшие мы были, одноклеточные, все до одного. И социалисты одноклеточные, и капиталисты одноклеточные. И националисты тоже. Все ходили в клетчатых пальто в одну клетку (что это мне пришло в голову?), в одноклеточных шляпах и смокингах (а это ещё откуда?), играли в одноклеточные шашки (ну да!) и жили не в домах, не в хижинах, не во дворцах, а просто-напросто в клетках, как дикие звери.

— Ну да!

— А то! Это ж когдатей когдатого! И дикие звери, кстати, были одноклеточные. И домашние тоже. Все были простейшие. И все проблемы — простейшие. И все заботы — простейшие.