Валентин Катаев - Красивые штаны. Рассказы и фельетоны (сборник)

Раздвинув богатырским плечом кучу бледно-зеленых молодых людей, Емельян Черноземный бодро вошел в кабинет редактора и остановился перед столом.

– Чем могу? – спросил бритый редактор.

– Демьяна Бедного знаешь? – коротко спросил Емельян.

– Знаю, – нерешительно сознался редактор, высовывая голову из вороха непринятых рукописей.

– Максима Горького знаешь?

– Знаю.

– Емельяна Черноземного?

– Зн… То есть н-не знаю…

– Не знаешь? Так сейчас узнаешь!

Емельян Черноземный высморкался в толстовку и быстро вынул из-за пазухи рукопись.

– Коли не знаешь, тады слухай:

Эх, сглодал меня, парня, город,

Не увижу родного месяца,

Распахну я пошире ворот,

Чтоб способнее было повеситься!

– Приходите через две недели, – сказал редактор устало. – Впрочем, стихи, вероятно, не подойдут…

Емельян Черноземный поставил перед собой бутылку водки и тяжело вздохнул.

– Не подойдут? Тады буду пить, покедова не подохну. И-эх! Оно конешно, может, которые городские парни завсегда свои стихи печатают. Нешто за городскими угоняешься? А мы что?! Мы ничего! Мы люди темные, необразованные. От сохи, значит, от бороны. Был я буйный, веселый парень… Золотая моя голова… А теперь пропадаю, барин, потому – засосала Москва… Под мостами, может, ночую… На бересте, может, гвоздиком рифмы царапаю… И-эх-х!

С этими словами Емельян Черноземный быстро забил в стенку редакторским пресс-бюваром гвоздь, привязал веревку и сунул свою голову в петлю.

– Остановитесь! – закричал редактор.

– Руп за строчку, – тускло возразил Емельян Черноземный. – И чичас чтоб!

– Берите! – прохрипел редактор. – Принимаю. Контора открыта до двух. Не опоздайте…

Следующий визит Емельяна Черноземного был к Верочке Зямкиной.

– Здорово, девка! – сказал Емельян Черноземный, входя в комнату. – Придешь ко мне, что ли ча, ночью на сеновал, Сретенка, Малый Желтокозловский переулок, дом восемь, квартира четырнадцать, звонить четыре раза, спросить товарища Мишу Тарабукина (а Емельян Черноземный – ефто мой литературный ксюндоминт)? Али не придешь?

– Вот еще! Какие слова говорите, товарищ! – вспыхнула Верочка Зямкина, роняя физику Краевича на пол. – Мне даже очень странно слышать это, тем более что сегодня вечером мы условились с Васей Волосатовым идти на «Человека из ресторана», так что всякий посторонний сеновал решительно отпадет…

– Так не придешь?

– Не собираюсь…

– Не собираешься? Тады так! Оно конешно. Может, у меня папенька в империалистическую бойню без вести пропал, может, я три дня не жрамши, может, я грызу гранит и под мостами ночую, может, я гвоздиком на березовой коре твое имечко-отчество выковыриваю по ночам, по ночам! Может, конешно, с которыми городскими ты по всяким киятрам желаешь шляться, а который от сохи, с тем не желаешь. И-и-эх-х! Эх, сглодал меня, парня, город, не увижу родного месяца, распахну я пошире ворот, чтоб способнее было повеситься!..

С этими словами Емельян Черноземный вбил в стенку Краевичем гвоздь и хлопотливо сунул голову в петлю.

– Приду! – хрипло закричала Верочка Зямкина, бросаясь к Емельяну Черноземному.

– То-то! Не позже девяти чтоб! Прощай, девка!..

Обделав еще кое-какие делишки, Емельян Черноземный вернулся домой, плотно пообедал, принял ванну с сосновым экстрактом, надел полосатые брюки, желтые полуботинки, синий элегантный пиджак, повязал небрежно бабочкой веснушчатый галстук, смазал фиксатуаром голову и, развалившись в соломенном кресле, закурил ароматную папиросу.

В двери раздался стук.

– Войдите! – небрежно бросил Емельян Черноземный, сбрасывая мизинцем пепел в изящную пепельницу.

Дверь растворилась, и в комнату вошел Вася Волосатов.

– Чем могу?.. – бледно поинтересовался Емельян Черноземный.

– А ну-ка, показывай свой сеновал, сволочь! – ласково сказал Вася Волосатов.

– Я вас не вполне понимаю, товарищ, – мягко прошептал Емельян.

– Зато я тебя, сук-кин сын, очень хорошо понимаю. Показывай сеновал! Показывай мост, под которым ты ночуешь, гадина! Показывай своего папаньку, который пропал без вести во время империалистической бойни! Показывай, наконец, черт тебя раздери, бересту, на которой ты, смотря по обстоятельствам, царапаешь то стишки, то бином Ньютона, то имя и фамилию любимой женщины! Все показывай, чертов кот!

Емельян Черноземный быстро заморгал глазами и неуверенно пробормотал:

– И… и-эх-х!.. Сглодал меня, парня, город… Не увижу родного месяца!.. Тово-этого… распахну я пошире ворот, чтобы это самое… способнее было повеситься!..

С этими словами Емельян Черноземный привычным движением вбил в стенку гвоздь, сунул голову в петлю и нерешительно посмотрел на мрачного Васю.

– Вешайся! – сказал Вася сухо.

– И повесюсь, очень даже просто, – криво улыбаясь, пролепетал Емельян Черноземный. – Только за подстрекательство к самоубийству по головке тебя не тово… имей в виду… А я повесюсь…

– Валяй!

– Вот только напоследок напьюсь водки и повесюсь… Как бог свят…

– Валяй пей водку. Хоть две бутылки! Чтоб ты сдох!!

– Очень мне неприятно слышать такие вещи от близкого приятеля, – обидчиво заметил Емельян. – Вместо того чтобы пожалеть темного, безлошадного человека…

– Пей водку, стер-р-рва! – прорычал Вася Волосатов.

Емельян Черноземный дрожащими руками поднес ко рту горлышко бутылки, и щеки его покрылись бледной зеленью отвращения.

– Пей, свинья!

– Н-не могу… Душу воротит! – прошептал Емельян. – Запаха ее, подлой, не выношу! – И опустился перед Васей Волосатовым на колени.

– Будешь?! – загрохотал Вася, багровея.

– Не буду больше, – обливаясь слезами, проговорил Емельян Черноземный. – Чтоб мне не сойти с этого места, не буду…

– Чего не будешь?

– Ничего не буду… Врать не буду… Вешаться не буду… Упадочником не буду… Чужих девочек на сеновал звать не буду. Про папаньку пули отливать не буду… И про мост… тоже… не буду!..

– То-то же, сволочь! Имей в виду. И чтоб больше ни-ни!..

– Ни-ни! – подтвердил Емельян Черноземный и глухо зарыдал.

Слезы его ручьем текли по «сеновалу».

1927

Было прелестное осеннее утро, и на территории Парка культуры и отдыха спешно догорали георгины и лихорадочно облетали березы. Яркое, но в достаточной мере печальное солнце холодно освещало пейзаж.

В пустынной аллее сидела на скамеечке девушка, для описания которой в моем распоряжении не имеется достаточно ярких красок. Она ела большую грушу, и мутная капля сока блистала на самом кончике ее небольшого подбородка. Рядом с ней на скамье лежал последний номер иллюстрированного журнала, небрежно развернутый на восьмой странице.

Костя Поступаев опытным взглядом закоренелого ловеласа окинул девушку и, плавно описав вокруг нее четыре мертвых петли, вдруг с треском очутился рядом.