Роман Шмараков - Граф Валериан Зубов в конце октября 1794 года

Я сидел, слушая все обыкновенные признаки случайного ночлега — то нестройный и жалобный лай собаки на дворе, то плач младенца в зыбке — когда хозяин принес мне ужин: говядину жареную, яйца, булки и зеленый чай; сверх того, предлагал мне табаку весьма хорошего, который сохраняется у него от происшествий военного времени в сафьянном мешке, от чего, впрочем, я отказался. Он был необыкновенно услужлив. Безжалостность, с какою он встретил мое появление, тем объяснялась, что от нашествия невиданных гостей он потерял совсем голову; меж тем мои слова о важных поручениях, с какими я путешествую, заронили в него опасение, что я могу сильно ему повредить, и он явился тронуть меня невзгодами своего жребия. Жалобы его на непрочный промысел, на отягчительную аренду, на высокомерие панов были горькие. Доход его весьма зависел от христианского прилежания окрестных жителей, стекавшихся в здешний храм на праздники, в коих мой корчмарь выказал глубокую осведомленность: он с горячностью отзывался о святой Урсуле и одиннадцати тысячах девственниц, чья память совершается с похвалами и небольшою ярмаркой, и сильно порицал св. Юлиана Толедского, не умевшего вызвать уважение поселян. Корчмарь сказывал, что языки клеветников виною, что проезжие бывают предварены о его заведении невыгодно и он имеет много огорчений от путешественников, вообще грубых в повадке, да вдобавок ожесточенных по своей должности; что я, однако, могу теперь видеть, где истина, и т. д. Чтобы его успокоить, я поклялся на чашке зеленого чаю, которую в ту минуту держал, что не сделаю ему ничего дурного, и он ободрился до того, что приступил ко мне с просьбою: думая просить для своей корчмы залогу, то есть солдат, оставляемых с письменным видом для предохранения жителей от насильств, — а если не удастся, то хотя бы охранительный лист — он хотел, чтобы я вызнал для него, пойдет ли батальон, стоящий нынче на фольварке, и далее с графом, когда он тронется в путь, или же останется здесь. Не успел я разуверить его в своей влиятельности, как крик со двора возвестил о новом прибытии. Еврей тотчас выбежал. Из любопытства и я пошел поглядеть на проезжего. Подле кибитки, похожей на мою и так же, верно, купленной лет десять тому за четыре рубля с полтиной, я разглядел стоявшего человека, над коим уже прозвучал неумолимый приговор корчмаря. Усталость и уныние были в нем явственны даже для непроницательного взора; платье на нем, сколько я мог судить, оплакивало крупными слезами его решение ехать через мост. Еврей советовал ему попытать счастья в ближайших мещанских домах — иначе ему настояло ехать на фольварк, до которого считалось две легкие мили, — однако не стучаться в первый же на дороге дом, поскольку его хозяин, хотя и честный ремесленник, недавно повредился в разуме и там никому ночлега не дают. С этими словами еврей пошел обратно в дом, хладнокровно предоставив запоздалому гостю сетовать на свою неудачу. Мне захотелось поговорить с ним: я назвал свое имя, утаив, что занял последнюю комнату; мы сочлись знакомцами, их нашлось много. Он открыл мне, что едет с одним поручением в корпус Ферзена, надеясь найти победителя Костюшки соединившегося с Суворовым, и что разбитие Сераковского и дело при Мацевичах укрепляют нас в надежде кончить кампанию еще прежде нового года. Я пожелал ему сыскать ночлег счастливо, и мы простились. Встретив еврея подле моей комнаты, я спросил, от чего помешался в рассудке тот несчастный, коего он упоминал. Еврей отвечал, важно качая головою, что это очень печальная история, и поведал мне ее, как я поведаю Вам. — Один богатый пан, из тех, что содержат сад с фазанами, на всех мебелях вырезывают свои гербы, ездят с гайдуками и в карете на пасах, а при подъезде к местечку трубят в рога и стреляют в воздух, минувшею весною, видя кругом военные внезапности и будучи озабочен судьбою своего имения, замыслил схоронить все, что было у него в доме ценного, на одной поляне в глухом лесу. Доверенные люди из его прислуги по ночам перетаскивали туда серебро, бронзы, картины; под древесной сенью был поставлен шалаш, вход которого украшался двумя мраморными фавнами, и в нем ночевал лесничий с заряженным ружьем. Однажды понадобилось послать срочные вести лесничему; под рукою у пана оказался бедный шорник: пан приказал ему — тот не смел ослушаться. Час был поздний; туман тянулся меж стволами, тропа терялась; терновник хватал его за платье, таинственные звуки за спиною его слышались; с замирающим сердцем вышел посланец на край опушки, против веницейского зеркала, поставленного под дубом; месяц на миг открылся и показал шорнику его бледное отражение во тьме дубравной — тут его разум и не стерпел. Шорник проблуждал в лесу всю ночь и на рассвете добрался до дому; жена, истомившаяся страхами, бросилась к нему: он смеялся и на все указывал пальцем. — Дальнейшую его историю, тяготы и отчаяние его семьи представьте себе сами. Кто-то сказал, что войну рождают отношения не между людьми, а между вещами; о том судить я оставляю тем, кто умнее меня, а сам повторю только, что война сладка тому, кто ее не пробовал. Тут пришло мне в голову спросить у еврея, знает ли он о битве, в которой граф лишился ноги. Он рассказал мне обстоятельства этого дела, как сам о них слышал от графской челяди. Корпус Дерфельдена нагнал польский арьергард, переправляющийся через Буг. Поляки ломали мост; их орудия с того берега не давали нашим войскам сему препятствовать. Граф был на берегу с Софийским карабинерным полком. Полковник Рарок со своими гренадерами прискакал к графу, увещевая всех разъехаться, ибо неприятель, видя генерала, окруженного свитою, непременно станет по нему стрелять. В эту минуту ударившее ядро оторвало у графа левую ногу, а у Рарока правую, и сей выстрел был от поляков последний. Графа отнесли в лощину, и собравшиеся медики занялись его ногою; Рарок оставался без помощи, пока не распорядились перенести его в соседнюю деревню, в господский дом, где он на другой день и умер. Оставя батальон егерский при графе, прочие войска выступили на соединение с армией Суворова; а ежели вызнать у начальства на фольварке... — Тут еврея кликнули на графскую половину, и он покинул меня с моими праздными мыслями.

Фридрих оставил свою власть сильнейшему. Конрад, его сын от брака с Изабеллой де Бриенн, от которой он принял притязания на Иерусалимскую корону, при жизни отца отражавший узурпаторов императорской власти в Германии, после его смерти переправился с венецианским флотом из Тревизской марки в Апулию, ознаменовав вступление в наследственные права суровым наказанием мятежного Неаполя. Другими частями его наследия были церковное отлучение, которым поразил его неутомимый Иннокентий IV, и неизбежная борьба со сводным братом Манфредом, которую Конрад предупредил своею смертью: ее внезапность ставили в вину Манфреду, якобы имевшему случай отравить соперника, а молнию, спалившую мессинский собор с телом Конрада, считали свидетельством, что церковное отлучение на сей раз было заслуженным. Плод любовной связи императора с Аделаидой фон Урслинген, Энцо, прозванный Фальконелло, то есть Соколком, за свое изящество, доблесть и разделяемое с отцом пристрастие к птичьей охоте, раздражал Григория IX своею властью над Сардинией, считавшейся папским леном, и воевал с ломбардскими городами, пока наконец в случайной стычке не был взят в плен болонскими рыцарями. Державный родитель не успел в попытках вызволить его деньгами или угрозами, и после двадцати трех лет пленения Энцо навсегда остался в Болонье, где бывшего сардинского короля, с чьей смертью пресеклось потомство императора Фридриха, положили в саркофаг в церкви св. Доминика одетым в багряницу и со скипетром в руке. Наконец Манфред остался единственным из сыновей императора, кто обладал жизнью и свободой. Наследник Фридриха, которого отец признал законным лишь незадолго до смерти, а Церковь — никогда, Манфред со сдержанной почтительностью отнесся к недолгому царствованию Конрада, а после его смерти, позволив убедить себя в том, что слухи о кончине его племянника, Конрадина, верны, узурпировал сицилийский престол и еще раз дал Италии увидеть пышную и пеструю жизнь королевского двора. Фридрих, воспитанный на Сицилии, поприще трех религий, и сыздетства слышавший слишком много мнений, чтобы иметь самонадеянность держаться одного из них как истины, с интересом относился к зрелищу их столкновения и находил удовольствие в том, чтобы дразнить робкое благочестие современников публичными выходками просвещенного скептицизма. Для Манфреда уклончивое вероисповедание, выбранное его блестящим отцом, стало сенью, скрывающей сластолюбие и деспотизм гарема; вражда к престолу св. Петра была воспринята им как отеческое предание; папская анафема отняла бы у него блаженство вечной жизни, если б ей не препятствовал наследственный эпикуреизм, отнявший у Манфреда вечную жизнь вообще. Он ступил на отцовское поприще как человек, хорошо в нем осведомленный, и знакомые черты нового Штауфена заставили потрясенных пап думать, что угроза со стороны Фридриха не устраняется и самою смертью.