Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]

— Да уж не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.

— А что же? Это само собой. Забрались на такую высоту, так уж нельзя же не выпить. С какой стати тогда лезли? С какой стати за подъемную машину деньги платили? Чем же нам тогда похвастать в Петербурге, ежели на такой высоте не выпить? А тогда прямо будем говорить: в поднебесье пили. Ах да… Вон там, кстати, и открытые письма с Эйфелевой башни пишут. Здесь ведь почта-то… Только бы нам этих самых почтовых карточек купить… Да вон они продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчас купим. Ты и маменьке своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжур с Эйфелевой башни и же ву при вашего родительского благословения. А мон мари шлет вам поклон.

Супруги протискивались к столику, за которым пожилая женщина в черном платье продавала почтовые карты с изображением на них Эйфелевой башни.

— Катр… Катр штук… Или даже не катр, а сенк, — сказал Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету.

— Je vous en prie, monsieur, — отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.

— Учтивый народ, вот за что люблю! Все «же ву при», все «мусье», — восторгался Николай Иванович. — Ну, Глаша, теперь в ресторан, где тирольки с рогами. Надо же ведь где-нибудь письма-то написать. Кстати, и тиролек этих самых посмотрим.

— Да уж идем. Счастлив твой бог, что у меня ноги с перепугу дрожат и я рада-радешенька, только бы мне присесть где, а то ни за что бы я не пошла ни в какой ресторан, — отвечала Глафира Семеновна.

Супруги направились в эльзас-лотарингскую пивную.

Эльзас-лотарингская пивная, уставленная множеством маленьких столиков, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытые письма знакомым. Между столиками шныряли прислуживавшие в пивной женщины в шерстяных зеленых юбках, белых кисейных лифах с широкими рукавами-буфами и с переплетом из черных лент на груди и на спине. Головной убор женщин состоял из широких черных лент, прикрепленных на макушке громадным бантом, концы которого поднимались кверху, как рога. Женщины разносили пиво и чернильницы с перьями для писания писем, но большинству посетителей чернильниц не хватало, и приходилось писать карандашом. За одним из столов Николай Иванович заметил англичанина, подавшего Глафире Семеновне в карете подъемной машины флакон со спиртом. Перед англичанином лежала целая стопа карточек для открытых писем, штук сто. Сам он сидел перед одной из карточек задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывал концом ручки пера у себя в волосах. Николай Иванович и Глафира Семеновна поместились за столиком невдалеке от него.

— Де бьер… — скомандовал Николай Иванович подошедшей к столу женщине. — Де, — прибавил он, показал ей два пальца, улыбнулся и проговорил: — Ах ты, рогатая, рогатая! Признавайся: многих ли сегодня забодала? Глаша! Переведи по-французски.

— Да ты в уме? — вскинулась на него супруга. — Он будет при мне с паршивой девчонкой любезничать, а я ему переводи!

— Какая же она паршивая девчонка! Она прислужающая гарсонша, — отвечал Николай Иванович.

— Ну, довольно. Алле, мадам, и апорте де бьер.

— Deux boks? — переспросила прислуга.

— Бьер, бьер, и больше нам ничего не надо, — отвечала Глафира Семеновна, думая, что под словом «bok» нужно понимать не пиво, а еще какое-нибудь угощение. — Какой-то бок предлагает! — заметила она мужу.

— Да, может, бок-то значит чернильница.

— Чернильница — анкриер. Это-то я знаю. Учиться в пансионе да не знать, как чернильница по-французски!

— Так спроси чернильницу-то. Ведь будем письма писать. Эй, гарсонша! — крикнул вслед прислуге Николай Иванович, но та не вернулась на зов. Через минуту она явилась с двумя стаканами пива и поставила на стол.

— Лянкриер… Апорт лянкриер… — обратилась к ней Глафира Семеновна.

— A présent nous n’en avons point, madame, — развела та руками. — Si vous voulez un crayon? — предложила она и вынула из кармана карандаш.

— Да можно ли карандашом-то писать письма? — усомнился Николай Иванович, вертя в руках карандаш.

— Ecrivez seulement, monsieur, écrivez, — ободряла прислуга, поняв его вопрос по недоумению на лице, и прибавила: — Tout le monde écrit avec le crayon.

— Пиши карандашом. Что за важность! Все пишут, — сказала Глафира Семеновна.

— Нет, я к тому, что я хотел также написать и его превосходительству Алексею Петровичу, с которым состою членом в приюте; так по чину ли ему будет карандашом-то? Как бы не обиделся?

— Из поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава богу, что здесь, на Эйфелевой башне, хоть карандаш-то нашелся. Пиши, пиши!

Николай Иванович взял в руку карандаш и написал:

«Ваше превосходительство Алексей Петрович! Находясь на Эйфелевой башне, с глубоким чувством вспомнил об вас и повергаю к стопам вашего превосходительства мой низкий поклон, как славянин славянину, и пью за ваше здоровье в тирольском ресторане…»

Написав первое письмо, он тотчас прочел его жене и спросил:

— Ну что, хорошо?

— К чему ты тут славянство-то приплел? — спросила Глафира Семеновна.

— А это он любит. Пущай. Ну, теперь Михаилу Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается от зависти, прочитав это письмо! Ведь она раззвонила всем знакомым, что едет с мужем за границу, а муж-то, кажется, перед кредиторами кафтан выворачивать вздумал.

Было написано и второе письмо. Оно гласило:

«Милостивый государь Михаил Федорыч! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни с супругой и находясь в поднебесье, куда даже птицы не залетают, я и жена шлем вам поклон с этой необъятной высоты, а также и супруге вашей, Ольге Тарасьевне. Там, где мы сидим, летают облака и натыкаются на башню. Вся Европа как на ладони. Сейчас мы видели даже Америку в бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробели, но теперь ничего, и пьем пиво. Поклон соседям по Апраксину рынку. Будьте здоровы».

Прочтено жене и второе письмо.

— Какие такие облака на башню натыкаются? Что ты врешь?! — удивленно спросила та.

— Пущай. Ну что за важность! Главное мне, чтоб Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча и на самом деле одно облако…

— Ничего я не видала. И наконец, про Америку…

— Да брось. Ну, теперь кому?.. Теперь напишу Скалкину, — сказал Николай Иванович и стал писать. В письме стояло:

«Из дальних французских стран, среди бушующей бури на Эйфелевой башне, посылаю тебе, Иван Лукьяныч, свой поклон. Насилу поднялись. Ветром так качало, что просто ужасти. Ежели тебе на пароходе было страшно, когда вас качало ветром во время поездки на Валаам, то тут во сто раз страшнее. Жена упала даже в обморок, но ее спас спиртом один англичанин. А я ни в одном глазе… Эйфелева башня в десять раз выше петербургской думской каланчи, а наверху флаг. Мы сидим около этого флага и пьем шампанское, которое здесь дешевле пареной репы».