Irag Pezechk-zod - Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев)

Громовым голосом Азиз ос-Салтане заорала:

– Ни стыда, ни совести! Учит ребенка бог знает чему, а она это завтра при женихе своем повторит!… Господи, боже ты мой! Да чтоб я сто лет без родни на свете жила! Вы кто, родственники или гадюки ядовитые?!

Но Асадолла-мирза не такой был человек, чтобы сдаться без боя.

– Моменто, моменто! Погодите, ханум. Если вы не одобряете взгляды вашей дочери, почему же сами собирались обкорнать несчастного сиротку?! Если б он вовремя не опомнился, был бы сейчас святейшим евнухом!

– Ишь ты, куда повернул! Князь голозадый!… Что я, по-твоему, не могу собственным мужем распоряжаться?! Да тебе-то что? Может, ты начальник полиции?…

Асадолла-мирза тоже начинал терять самообладание. Перекрывая шум, поднятый родственниками, старавшимися положить конец ссоре, он крикнул:

– Моменто, моменто!… Мне вообще на все это наплевать! Провались он вместе со своим уважаемым фрагментом!…

Никто никогда не слышал, чтобы Асадолла-мирза так кричал, и от неожиданности все притихли. Но Асадолла-мирза, не в силах совладать со своей озорной натурой, воспользовался общим молчанием. Достав из кармана миниатюрный перочинный нож, он открыл его и уже гораздо спокойнее сказал:

– Прошу вас, ханум, в следующий раз возьмите этот ножичек, потому что кухонным там делать нечего!

Гамар залилась идиотским смехом. Азиз ос-Салтане, трясясь от злости, завизжала:

– Дура я, дура, что стою тут и еще разговариваю с этим охальником, с рожей этой бесстыжей!… Пошли отсюда, деточка! – и, схватив Гамар за руку, потащила дочку к воротам.

Гамар, плетясь за матерью, сквозь хохот повторяла:

– Жалко, маменька, что так и не отрезали. Вот смеху было бы!…

Покачав головой, Маш-Касем сказал:

– Ей-богу, зачем врать?! Да я б на этой Гамар-ханум и за миллион не женился!… Господи, спаси и помилуй ее будущего мужа!

Дядюшка из-за того, что его план сорвался, и моего отца опозорить не удалось, пребывал в подавленном настроении. Сидевшие вокруг ожидали его решения. Шамсали-мирза, все это время молчавший, поднялся со стула и заявил:

– В общем, только время зря потеряли, а результатов – никаких. Следствие и допрос в подобной обстановке бессмысленны. С вашего разрешения я откланяюсь. Асадолла, пошли!

Асадолла-мирза, которому явно не хотелось уходить, встал и, прощаясь, сказал:

– Ну, я пошел… Надеюсь, господь услышал наше сегодняшнее роузэ… Дай бог, Дустали-хан будет сегодня спать спокойно и не увидит во сне ни львов, ни других страшных зверей. И дай бог, чтобы все пять его конечностей вечно пребывали в целости и сохранности. Аминь!

Шамсали-мирза и Асадолла-мирза вышли за ворота, дядюшка Наполеон тоже направился к дому.

– Вставай, Дустали! Подымайся! Сегодня у меня ночевать останешься. До утра мы с тобой что-нибудь придумаем.

– Ни за что я тут не останусь, – выкрикнул Дустали-хан. – Уйду.

– Да куда ты уйдешь, дурачок? Вставай, хватит вздор городить!

– Не останусь!… Не останусь… Видеть никого не хочу! Мне вся ваша семья поперек горла стоит!… Все вы убить меня хотите! Убийцы!…

Дядюшка Наполеон потерял терпение:

– Заткнись, Дустали! Сейчас же вставай и иди в дом, не то прикажу Маш-Касему – он тебя палкой туда загонит!

Дустали-хан притих и поплелся за дядюшкой и Маш-Касемом. Моя мать ушла самой первой и, едва войдя в дом, тотчас легла спать. Я, крадучись, пробрался к своей постели. Отец, уверенный, что все в доме уже спят, сидел в углу и тихонько о чем-то разговаривал с нашим слугой. Я залез под москитную сетку и прислушался. Как я уже догадался, отец действительно посылал слугу в сад со шпионским заданием, и сейчас тот давал отчет о недавних событиях. Отец то и дело перебивал его, говоря: «Это я и сам слышал». Я понял, что отец не ограничился засылкой разведчика и сам также прятался где-то неподалеку от дядюшкиной беседки.

Когда отец наконец улегся, я услышал, как они тихонько переговариваются с матерью:

– Господом богом тебя заклинаю, – с отчаянием и тревогой шептала мать, – подумай хоть обо мне! Уступи ты ему, не лезь на рожон!… Теперь до того уже дошло, что брат и на меня злится.

– Ай-я-яй! До чего ж он благородный, до чего ж почтенный этот твой брат! И вообще, о котором брате ты говоришь?… О герое битвы при Казеруне?… О Наполеоне нашего времени? О человеке с железной волей? О благочестивом мусульманине?… Ну, конечно, конечно, он у тебя богобоязненный. Сегодня вот роузэ устроил, почтил память Мослема ибн Акиля!… Ай, молодец!… То-то про него говорят, набожный! То-то про него говорят, бесстрашный и отважный!… Родную сестру опозорил!… Ну, подожди! Завтра все по-иному повернется! Да, кстати, приготовь-ка завтра на ужин зеленый плов с рыбой… Я давно уже обещал мяснику Ширали угостить его зеленым пловом.

Так ничего и не добившись мольбами и уговорами, мать в конце концов расплакалась.

Мной овладели грусть и растерянность. Я уже не надеялся, что ссора между дядюшкой и отцом когда-нибудь закончится миром… Боже мой! Почему я раньше не ценил те прекрасные времена, когда дядюшка и отец сидели на подушках под сводами увитой шиповником беседки, потягивали кальян и играли в нарды, а дети весело носились до саду. Мне и Лейли нравилось, устроившись возле беседки, наблюдать, как играют наши отцы. Пожалуй, нам было не столько интересно следить за самой игрой, сколько слушать, как они читают при этом стихи и похваляются друг перед другом. Когда дядюшке везло, он долго тряс в руке игральные кости, и, прежде чем бросить их, поглядывал на отца, и нараспев декламировал из «Шах-наме»: «Ты не гнался бы за славой боевой, а шагал бы себе мирно за сохой». В ответ отец нетерпеливо кричал: «Бросайте же, ага! Цыплят по осени считают». А когда везло ему самому, отец серьезным тоном обращался к Лейли: «Лейли-джан, можно тебя кое о чем попросить?» – и Лейли простодушно отвечала: «Да, конечно». Тогда отец все так же серьезно говорил: «Пойди к своей матушке и от моего имени попроси ее принести твоему отцу несколько орехов. Пусть лучше в орехи играет!» И мы с Лейли покатывались со смеху.

Я и поныне помню дни, когда нас возили в Логанте. От нашего дома до Логанте было совсем недалеко – сейчас на машине поездка заняла бы минут пятнадцать – двадцать, но в те годы путешествие длилось целый час. Нередко на козлах рядом с кучером восседал Маш-Касем, потому что вечером на обратной дороге ему полагалось освещать наш путь фонарем. Электрические лампочки на улицах были такими тусклыми, что их самих-то почти не было видно, а рытвины и ямы попадались на каждом шагу. У меня до сих пор остались щемящие и сладостные воспоминания о том, как мы ели в Логанте мороженое и иногда катались на лодке по пруду. Тогда я не понимал еще всего счастья общения с Лейли, но в ту ночь, когда я вернулся с дядюшкиного роузэ, у меня перед глазами одна за другой оживали картины недавнего прошлого, дни, которые я провел рядом с моей возлюбленной.