Александр Покровский - Бегемот

Это было глубокое поражение психики.

И в груди от этого поражения становилось тепло и уютно, там-то и возникало то нечто, что сообщало душе толчок, с помощью которого можно было преодолеть расстояние между мечтами, если они отстояли друг от друга далеко.

Мы входили с Бегемотом в квартиру, хозяина которой то ли убили, то ли уморили огромным количеством спирта; мы входили, аккуратненько, чтоб не замараться, толкнув дверь, когда-то обитую чем-то издали напоминающим кожу, а теперь — со следами зубов существа мелкого, но ужасно кусачего, и попадали на кухню, где, похоже, кормилось сразу несколько дремучих бродяг, и путь наш был отмечен скелетами селедок.

И можно было обойти всю квартиру по кругу, потому что так соединялись все комнаты, и выйти через унитаз, потому что он стоял на дороге последним.

Просто стоял, не подсоединенный ни к чему, потому что это был чешский унитаз, а все остальное было советским и давно сгнило.

Там, в одной из комнат, распяленный на лавке, все время спал какой-то шофер, а рядом стоял недавно распакованный компьютер, который был связан со всеми камазодержателями, а в другой комнате сидел человек, который, в зависимости от условий, то скупал «КамАЗы», то продавал, а в промежутках он пытался продать, еще не купив, и еще ему нужны были холодильники «Цусима», которые только что разгрузились во Владивостоке и которые он брал за любые деньги, но в пределах разумного.

— У вас никого нет во Владивостокском порту? — спросил он нас, даже не поинтересовавшись, откуда мы возникли.

— У нас есть все во Владивостокском порту, — сказал Бегемот, и я посмотрел на него с уважением.

— Но нужны гарантии.

— У нас есть гарантии.

Меня всегда восхищала способность Бегемота сначала сказать: «Да! Я это могу с гарантией!» — а потом, уже не торопясь, без суеты, часа полтора осознавать, что же он такого наобещал.

Но, слава Богу, русский бизнес в те времена отличало то, что на следующий день после сделки, пусть даже она была оформлена документально, можно было не водиться с этим человеком вовсе, ничего из обещанного ему не поставлять, все порвать, затереть и забыть, потому что прежде всего он о тебе забыл, запамятовал, и ему с самого начала нужно было все объяснять.

А еще он мог сам назначить встречу, но накануне у него был тяжелый день, в конце которого он сходил в баню, напился, кинулся в прорубь и всплыл уже с амнезией, в ходе которой он помнил только слово «мама» (или «мать»), и теперь, когда ты пришел, у них кутерьма, потому что с платежками нужно ехать в банк, а на них нужна подпись, которую он не может теперь даже подделать, просто забыл, как он расписывается, и печать, которую он в проруби потерял, хотя перед этим он надел ее на шею, чтоб потом куда-нибудь не задевать.

И вот у таких людей мы покупали «КамАЗы»

и какие-то восстановленные газовые плиты,

по поводу которых звонили в Днепрогэс,

чтоб выяснить, какие нужны:

на две конфорки или на четыре.

И таким людям, с частично утраченным самосознанием,

мы доставали других людей,

с непрестанно угасающей самооценкой,

которые к тому же обладали гипнотическим влиянием на весь Владивостокский порт,

и Бегемоту звонили ночью,

но было плохо слышно,

а потому он тоже звонил и в конце концов дозвонился до того ненормального Владивостока и спросил, чего они хотели у него спросить, и оказалось, что они спрашивали: «А наши проценты будут?» — на что Бегемот защебетал в трубку таким воробушком, как будто пришла весна и отовсюду просо подвезли:

— Ка-неч-но-же-бу-дут! — положил трубку и расхохотался дьявольским смехом, но это нам все равно не помогло, потому что тот, кому это предназначалось, кинулся в прорубь и при встрече с водой лишился ума.

Ума нет — считай, калека.

И никто не виноват.

Вот.

И проценты погибли.

Бегемот потом звонил во Владивосток и говорил: «Человек сошел с ума, так что не рассчитывайте», — а там и не рассчитывали, потому что там тоже чего-то случилось, и те люди, с которыми он договаривался, куда-то подевались, и теперь там другие люди, полные грандиозных надежд.

С армянами нас многое связывает.

И не потому, что у нас нос, крупные губы, уши и глаза-вылупосики.

А потому что все свои идеи мы сперва испытываем на них.

Вот, к примеру, возникает какая-нибудь очередная странная, но великолепная идея, и я сразу говорю Бегемоту волшебное слово: «Армяне!» — и он, выделив в непомерных количествах муцины — эти замечательные и вместе с тем очень слизистые вещества из группы гликопротеинов, образующие вязкость слюны, — звонит дяде Боре в Ереван (потому что для нас слово «армяне» рождает в душе нечто детское, мягкое, как уши гиппопотама, как будто кто-то крикнул: «Цирк!» или «Клоуны приехали!»).

А дядя Боря в Ереване до сих пор самый главный человек — он пошлет кого надо и проверит где следует: нужна ли армянам эта идея, и если нужна, то в нашу сторону немедленно выедет кто-нибудь, точно так, как это было в случае с «Нисанами», с которых, собственно, и начались наши отношения.

Как-то армянам потребовались машины «Нисан-Патруль», и они позвонили Бегемоту:

— Скажи, это не вы случайно продаете «Нисан-Патруль»?

Конечно же,

Бегемот сразу стал продавать «Нисан-Патруль».

В те минуты у него было такое выражение лица,

что неприлично было бы даже предположить,

что он не продает «Нисан-Патруль»,

потому что верхняя часть оного у него выражала скорбь,

а нижняя — удаль.

И головой он встряхивал так,

что кудри летели в разные стороны,

как будто он пианист на последнем издыхании и играет «Кипящее море» Грига.

И Бегемот, прихватив меня для четного количества, немедленно помчался в то место, где ему уже три недели подряд предлагали «Нисаны» с патрулями — надоедали, плакали, просили, чтоб он непременно звонил.

Это место называлось «Русский национальный центр», и там обитали русские националисты, то есть люди, которые далеко не чужды были идеи соборности и духовности.

Я давно пытаюсь выяснить у кого-нибудь, что же такое «соборность» и «духовность».

И чем, например, «соборность» отличается от «шалашовности», а «духовность» от «духовитости».

Но у меня ни черта не выходит.

Все говорят: «Соборность — это...» — и глаза закатывают, точно в тот самый момент получили шпиль в задницу.

И теперь, когда я слышу о «соборности», мне сейчас же хочется выкрикнуть петушиное слово «рококо» и объявить во всеуслышанье, что мне известны пути повышения «фалловитости».

Но ближе к русскому национализму как к явлению.

Беглого взгляда на этих людей было достаточно, чтоб понять, что в прошлой жизни все они были аскаридами, а их предводитель в бесконечной цепи превращений только что миновал стадию — свиной цепень.