Иван Стаднюк - Максим Перепелица

Перемахиваю через плетень в цветник и торопливо срываю цветы, какие побольше и покрасивее. Еще один-два, и букет будет готов.

Вдруг слышу – скрипнула в хате дверь. Я так и при­сел: на пороге появилась Явдоха с двумя пустыми ведрами и коромыслом.

– Володя, Володенька! – зовет она и осматри­вается. – Сходи, сынку, воды принеси!

Голова моя прямо сама в плечи влезла. Хотя б не за­метила…

– Володенька, не ховайся, я вижу! – Явдоха ставит на землю ведра и с коромыслом направляется к цветнику. Ясно, увидела мою спину.

– Ой, это ты, Максим?!

– Я, – отвечаю хриплым голосом и, бросив букет на землю, выпрямляюсь. Пытаюсь даже улыбнуться.

А Явдоха почему-то широко раскрытыми глазами смотрит на мою фуражку, и лицо ее краснеет, делается сердитым. Я перепугано хватаюсь за козырек… Ясно: георгин свой узнала.

– А-а, так вот зачем ты по чужим огородам шляешься! – пошла в атаку тетка Явдоха. – Для чего сорвал?! Это же чистые гроши!

Ну, думаю, если она за один цветок такой тара­рам поднимает, что же будет… И подальше отталкиваю ногой сорванные цветы. Но от глаз Явдохи ничто не скроется. Заметила-таки. Даже дыхание у нее пере­хватило.

– Держите его, люди добрые! – начала орать. – Ой, что наделал! Чтоб у тебя руки поотсыхали, чтоб у тебя пальцы отвалились! По миру меня пустил, разбойник! Да за такой букет пять рублей выторговать можно!..

– Не кричите, титко, – пытаюсь я ее успокоить, и каждая извилина в моем мозгу напрягается. Как найти выход из трудного положения? – Перестаньте! Вам за это заплатят!

В ответ свистнуло в воздухе коромысло и огрело меня по руке.

– Кто заплатит?! – голосит Явдоха. – Кто?! Ты, червивый?!

Набираю я дистанцию, чтобы второй контузии от коромысла не получить, и даже не слышу, что мой дурной язык лепечет:

– Да не бейтесь! Голова колхоза заплатит, – и сам удивляюсь: при чем тут председатель колхоза?

– Ты брехать еще будешь? – опять замахивается коромыслом Явдоха. – Зачем голове цветы?!

– Артистам! – сболтнул я, соображая, как увернуться от второго удара. – Артисты в село приезжают.

И так обрадовался этой мысли. И уже смелее гляжу на Явдоху.

– Так пусть голова свои рвет, – бушует она. Но мне уже не страшно. Сейчас я ее взнуздаю.

– У него не хватило, – говорю. – Послал по селу искать. Ведь по двадцать копеек за каждый георгин будут платить. А вы еще деретесь! – и перехожу в решительное наступление. – Возьмите свои цветы! – отшвыриваю их ногой. – В другом месте найдем. А за оскорбление и по­бои перед судом ответите! Насидитесь в тюрьме.

Вижу, клюнуло. Явдоха в панике. А я сдвинул фуражку набок, руки в карманы и к плетню.

– Постой, Максим! – опомнилась Явдоха. – Ой, боже! Я ж тебя легонько!.. Постой!.. А много артистов приедет?

– Человек тридцать, – отвечаю ей и собираюсь пере­махнуть на улицу.

Но как тут перемахнешь? Чувствую, что поразил тетку Явдоху в самое сердце. Интересно, как она теперь будет вести себя?

– Тридцать?! – Явдоха всплеснула руками и даже присела. – У меня на всех хватит… Максим, хлопчик мои славный! Прости меня, дурную бабу! Не ходи больше никуда! Я пошутила.

Добрые шутки. Рука у меня огнем горит. Такой синячище выше локтя выскочил, что фуражкой его не за­кроешь. А Явдоха не отстает. До чего ж хитрая жинка! Подхватила с земли цветы, в один миг собрала их в букет и ко мне:

– Возьми, возьми, Максим!

Чего ж не взять, раз просит? Беру.

– Вот спасибо, вот спасибо! – благодарит меня Явдоха. – Здесь на пять рублей. Давай еще нарву.

– Хватит, не донесу. – И перебираюсь через пле­тень

Надо спешить. Если приду к липе, что над речкой, позже Маруси, – чуб оборвет мне моя милая. Но только вышел за поворот улицы, как тут новая история. У двора деда Мусия целое представление. Вначале я даже не понял, что случилось. Вижу, что собралось много народу, все смеются, а бабка Параска подступается к Мусию и кричит:

– Ах ты старый веник, кочерга блудливая! Как на­значили начальником над колхозной пасекой, так я уже не пара тебе стала?!

Я заметил, что в руках старой Параски тыква, и все понял. Интересно. Подхожу ближе, на людей осматри­ваюсь. Здесь и вездесущий Марко Муха – сельский поч­тарь, и Опанас Дацюк – самый рассудительный старик в селе и умеющий поддеть кого угодно словцом острым, как бритва; здесь же Микола Поцапай, Иван Твердохлеб, Серега (они сами получили по гарбузу и поэтому особенно довольны происходящим).

А бабка Параска не унимается.

– Внуков бы наших постыдился! – кричит она. – А ну сознавайся, к кому ходил?

У деда Мусия такой несчастный вид, что мне даже жалко его стало. Он опасливо отступает от бабки и молит ее:

– Парасю, опомнись!.. Это охальник какой то под­шутил…

– Не бреши! Сознавайся! – И бабка тычет в нос деда тыкву. На ней ясно нацарапано моей рукой «Парубку Мусию от (?)»

Трудно приходится деду. Надо знать бабку Параску, чтобы понять, как трудно. Слышал я однажды, как Па­раска у колодца доказывала соседкам, что есть люди, которые могут перенести все – голод, холод, пожар и любое другое несчастье. Только одного не могут перенести: назначения на должность начальника. Тогда, мол, такие люди начинают ведрами пить горилку и менять жен, как цыган коней… А тут как раз поручили деду Мусию заведо­вать колхозной пасекой – вроде в начальники он выбился. Вот и допрашивает его бабка с пристрастием.

– К кому?!

– Не ходил, побей меня гром, ни к кому не ходил! – оправдывается Мусий и обращается к Опанасу Дацюку: – Опанасэ, хоть ты ей скажи…

Опанас поглаживает рукой бороду и хитро улыбается.

– А чего? – вполне серьезно говорит он. – Любви все возрасты покорны.

Точно раскаленной солью плеснули в лицо бабке Па­раски. Ох, и заголосила ж она.

– Любви?! – кричит. – Тебя уже ноги не носят, а ты любви захотел?!

Меня все больше совесть начинает мучить. Ну, зачем я выставил деда Мусия на такое посмешище? А дед тоже хорош: не может ничего придумать, чтобы прервать эту комедию. Обращается к почтарю Мухе и чуть не плачет:

– Марко… ну, ты объясни…

Марко – известный мастер зубы скалить.

– Трудно, диду, объяснить, – смеется он. – А чего это вы на прошлой неделе ходили по огороду вдовы Наталки?

– Да то я порося искал! – взвыл Мусии не своим голосом. Но тут бабка Параска как из пушки стрельнула в него:

– Развод!..

Это слово, точно гром, поразило Мусия. Он как-то об­мяк и сделался еще более жалким. Что делать? Сейчас же при всех людях сознаюсь, что гарбузы на воротах – моих рук проделка. Да, но что скажут Микола Поцапай, Иван Твердохлеб, Серега? Они могут нечаянно на месте меня прикончить. А мне завтра в армию идти. И все же решился я. Уже рот раскрыл, чтобы слово сказать, да так и остался с раскрытым ртом. Дед Мусий вдруг… сознался, что он ви­новат: