Стивен Ликок - Моя викторианская юность

Моя юность в Глупсе – так называлась усадьба моего отца – была полна размеренного покоя и тихого очарования, которыми отличалась жизнь в те дни. Мой дорогой папа (одиннадцатый барон Глупс)поддерживал в доме самый строгий порядок. Как истинный аристократ, он свято верил в принцип – noblesse oblige [1]и всегда настаивал на том, чтобы каждое утро ровно в восемь вся прислуга собиралась на кухне для общей молитвы. И когда в десять часов камердинер приносил ему бренди с содовой, папа прежде всего спрашивал, все ли слуги пришли на молитву ровно в восемь.

Моя дорогая мама тоже всегда была для меня воплощением идеала grande dame [2]. Она умела великолепно управлять жизнью такого большого дома, как Глупс, и не только отлично разбиралась в тонкостях кулинарии, но обладала к тому же поразительными познаниями относительно всяческих микстур, мазей, припарок и настоек из лекарственных трав. Если кому-нибудь из девушек случалось заболеть, мама не приглашала врача, а сама составляла из трав нужную микстуру, которая обычно поднимала служанку на ноги за какие-нибудь полчаса.

Кроме того, она не считала ниже своего достоинства иногда сделать что-нибудь самой, особенно в критические минуты. Однажды, когда папе стало дурно в гостиной, мама сама позвонила и приказала принести яйцо; она велела дворецкому подать стакан и графин, сама разбила яйцо и собственноручно вылила его в стакан. Видя подобное присутствие духа, папа пришел в себя и смог дотянуться до бренди.

Для меня и моей младшей сестры Люси папа и мама были прекрасными родителями. Не проходило и дня, чтобы папа не поднялся наверх в детскую поболтать с нашей гувернанткой мадемуазель Фромаж (она происходила из семьи де Бри) или хотя бы не послал наверх камердинера справиться о нашем здоровье. Папа без труда различал нас, даже когда мы были еще совсем маленькими.

Mама тоже горячо нас любила и иногда позволяла спускаться в ее будуар, чтобы мы могли полюбоваться ею, когда она переодевалась к обеду; кроме того, нам разрешалось прийти поговорить с ней, пока она одевалась для прогулки в фаэтоне; а один раз, когда Люси была больна, мама невзирая на опасность заразиться, послала свою горничную ночевать в комнате Люси.

Глупс находился на границе Линкольншира. Все папины арендаторы и работники говорили на прекрасном старинном диалекте нашего болотистого края. Они произносили «да-а» вместо «да» и «не-е» вместо «нет», «ты-у» вместо «ты» и «мы-у» вместо «мы». Это звучало очень музыкально. К сожалению, теперь этот говор постепенно исчезает.

Папа был образцовым лендлордом. Он никогда не выселял арендаторов, если они вовремя вносили плату, а когда их коттеджи грозили обвалиться, приказывал поставить подпорки. Раз в год папа давал у себя в поместье грандиозный бал для своих арендаторов, и по этому случаю к нам со всех сторон съезжались гости. Большой зал освобождали для танцев, и там собирались владельцы соседних поместий, а арендаторы танцевали в большом сарае. Папа давал каждому арендатору по сдобной булочке и апельсину, и еще выдавал по молитвеннику для каждого ребенка. По-моему, простой народ жил счастливее в те времена.

Папа был прост в обхождении не только со своими арендаторами, но и с другими соседями, хотя среди них не было ни одного джентльмена. Он неоднократно привозил к нам обедать доктора Мак-Грегора, деревенского врача – разумеется, когда у нас не было никого из гостей. Доктор Мак-Грегор получил какую-то очень высокую ученую степень в Эдинбурге, но он не был джентльменом. Доктор много путешествовал и удостоился награды от короля Франции за самоотверженную службу в Алжире, где он оказывал медицинскую помощь французской армии. Было просто досадно, что он не джентльмен, тем более, что непредупрежденный человек ни за что бы об этом не догадался.

Хотя Глупс был очень уединенным местом, многие великие люди приезжали навестить нас, потому что папа занимал видное положение в палате лордов. Право же, визиты этих выдающихся и знаменитых людей, имена которых стали теперь достоянием истории, были самыми интересными событиями нашего детства в Глупее. Как живо все это запечатлелось в памяти – изысканные манеры и тонкое обхождение! Помню, нас с Люси привели в гостиную поздороваться со старым лордом Мелрашем, премьер-министром, всегда таким милым и веселым. Мама сказала: «Вот мои девочки», а лорд засмеялся и сказал: «Ну, слава богу, они не похожи на своего папашу, не так ли?» Это было необыкновенно тонко подмечено, потому что мы действительно нисколько не были похожи на папу.

Еще я помню старого фельдмаршала лорда Стикета – вероятно, одного из величайших стратегов Англии. Все называли его правой рукой Веллингтона – ведь левую лорд Стикет потерял в бою. Я как сейчас вижу его: он стоит на коврике у камина и говорит: «Ваши девочки, мэм) Что ж, девочки как девочки!» Он всегда так говорил, отрывисто и кратко.

Но больше всех мне нравился адмирал Рейнбоу, который сражался вместе с Нельсоном; правый глаз его закрывала черная повязка, потому что кто-то дал ему пощечину при Трафальгаре. Когда он приехал к нам, я была уже большой девочкой, лет четырнадцати, и он сказал: «Ну и ну! Черт побери, мадам! Будь я проклят, она у вас уже девица! Вы только посмотрите на обвод кормы!»

Другим большим событием в тот период моей жизни в Глупсе был день, когда папа и мама сочли, что я уже достаточно выросла, чтобы обедать с ними и их гостями. Эти обеды были замечательной школой. Однажды меня вел к столу лорд Глауер, известный археолог. Он почти все время молчал, Я спросила его, как он думает – не хетты ли построили пирамиды. Но он ответил, что не знает.

Обычно мы обедали в старинной столовой с дубовыми панелями. Это был чудесный зал, построенный еще во времена Ричарда III, и панели были так источены жучком, что превратились почти в труху. Папе предлагали за них огромные деньги. На стенах висели великолепные старинные картины. Среди них был один Ван-Дейк, настолько почерневший, что совершенно ничего нельзя было разобрать. Тем более, что краски почти совсем осыпались. Позднее, когда премьер-министр представил папу к ордену Подвязки, папа подарил эту картину государству, отказавшись от всякого вознаграждения; правда, премьер-министр заставил папу принять тысячу гиней в качестве компенсации. Папа велел достать из кладовой другого Ван-Дейка.

Полагаю, у меня есть основания сказать, что к восемнадцати годам я стала очень красивой девушкой и, как все утверждали, обладала истинно аристократической внешностью. Меня неоднократно сравнивали с принцессой Евлалией фон Шлац, а однажды даже с великой герцогиней Марианой Марией фон Швиг-Пильзенер. Наш викарий – добрый старый доктор Глоуворм, который помнил еще французскую революцию – как-то сказал, что, если бы я жила в те времена, меня бы непременно гильотинировали или, по меньшей мере, посадили бы в тюрьму.