Михаил Мишин - 224 избранные страницы

– «Музыка Возрождения, Антонио Вивальди. Концерт для двух скрипок, альта и виолончели». Слышь, Мишань, «Возрождение» – это как?

– Я что, доктор? – говорю. – На Рождество ее играли, наверное. На Новый год.

– Понятно, – Юра говорит. – С Новым годом, значит. Квартет, понял. Значит, четверо их будет. Как бременские музыканты. Видел по телеку? Осел там классно наяривал.

А вокруг, между прочим, народ рассаживается. И ко мне с левого бока молодая такая садится, вся в бусах, в очках и спина голая. И духами от нее пахнет – такой запах! А у меня пятно как раз с ее стороны на рубашке, ну, я сижу и рукой зажимаю его, как Колька свой фингал. И дышать стараюсь в сторону Юры.

И тут она вдруг ко мне:

– Простите, – говорит, – вы слышали? Говорят, Лифшиц в Париже взял первую премию?

Ну, я ей, конечно, не сразу ответил. С мыслями собирался. Потом говорю:

– Ну.

Она говорит:

– А ведь его сначала даже посылать не хотели. Представляете? Я говорю:

– Ну.

Она говорит:

– А вы не в курсе, что он играл на третьем туре?

Я думаю: «Ну, Коля!» – и ей говорю:

– На третьем именно как-то я не уследил, замотался…

Так, думаю. Если меня еще спросит чего – Кольке сразу по башке врежу.

Но тут на сцену вышел этот самый квартет бременский. Два мужика и две женщины. Все в черном.

Юра мне говорит тихонько:

– Слышь, а чего у того, у лысого, такая скрипка здоровая? Он у них бригадир, что ли?

Я ему хотел сказать, что я ему не доктор, как тут на сцену еще одна вышла, в длинном платье, но уже без скрипки. И стала говорить про этого Вивальди, что он был в Италии великий композитор и что его музыка пережила столетия, и вот нам сегодня тоже предстоит жуткое наслаждение. Долго говорила, я полегоньку вроде расслабляться стал. Решил посчитать, сколько народу в зале умещается. Сперва стулья в одном ряду посчитал, потом ряды стал считать, чтоб перемножить. Но только перед собой, впереди, успел сосчитать, а позади уже не успел, потому что эта, в платье длинном, говорить закончила и со сцены ушла. А эти уселись на стулья, скрипки свои щечками к плечикам прижали, а лысый свою виолончель в пол воткнул. Смычки изготовили, замерли. Раз – и заиграли. И главное, быстрое такое сразу: ти-ти-ти-ти-ти – так и замелькали смычки. Минуту так играют, две, и ничего, не устают. Я на эту поглядел, которая от меня слева, она вся вперед наклонилась, шею вытянула, духами пахнет. «Ладно, – думаю, – прорвемся».

И Юре говорю шепотом:

– Юр, – говорю, – гляди, какие светильники. Я б себе на кухню от такого не отказался. А ты б отказался?

А Юра глаза закрыл, на спинку откинулся.

– Мишань, – говорит, – отдыхай со светильниками. Дай я кайф словлю.

А эти знай смычками выпиливают. Ти-ти-ти-ти-ти! Как заводные! Я колонны подсчитал. Красивые колонны, мраморные. Я Юру в бок толкаю, говорю:

– Юр, погляди, колонны какие!

А он уже все – спи, моя радость, усни. А тут еще сзади шикнули, что, мол, тихо, то­варищ.

«Товарищ». Тамбовский волк, думаю, тебе товарищ. Тихо ему. Да на, сиди, слушай своих музыкантов бременских, не расстраивайся.

Только не надо на меня шикать. Не надо себя надо мной ставить, понятно? У меня не хуже, чем у тебя, билет, понял? А сижу даже ближе!.. Ти-ти-ти да ти-ти-ти. Они тут умные все. Вон, вроде Коли… Корешок тоже. Уж лучше бы совсем зашился бы… И эта тоже сидит со своим Лифшицем… Знаем… Сама-то – смотреть не на что… Позвонки одни с очками… А эти все себе наяривают. Ти-ти-ти… Быстро так и, главное, все вместе. Ти-ти-ти, ти-ти-ти… А потом вдруг раз – стоп машина!

Я думал, все. Но гляжу – не хлопает никто. Я один хлопал… Оказалось, нет, не все. Оказалось, это у них пауза, понял, ну, пере-курчик такой. И тут же обратно смычки подняли – и поехали. Только уже не быстрое, а наоборот, тягучее-тягучее и жалостное… Такая грустная музыка, честно, у меня даже в животе засосало… Чего, думаю, это он такое жалостное сочинял, Вивальди этот… Жизнь, наверное, хреновая была… А может, за деньги… Эти вон тоже небось не за красивые глаза, тоже небось имеют со своих скрипочек… А которые в зале – они-то чего?.. За свои же деньги, в выходной. И чтоб такое грустное… Дома больно весело, что ли?.. А эти, музыканты бременские, все играют, аж глаза позакрывали… Конечно, чего же не постараться… Колонны, светильники, духами пахнут… Конечно… А вот поставить их с восьми до пяти… И вентилятор не работает. Или когда в ночь… А так-то каждый бы мог… Думаешь, я б не мог?.. Да я, может, еще в пионерлагере в хор хотел, да неохота было… А то сейчас бы, может, сидел бы, как вон лысый со скрипкой здоровой, и дуриков расстраивал. И чувствую, чего-то у меня внутри такое поднимается, прямо не знаю чего… Играют, глаза закрыли… Да на, тоже закрыть могу… Охота мне на вас на всех смотреть… Насмотрелся… Возьму, думаю, и уйду со своей шараги. Заявление на стол – и в гробу видал… Чувствую, такое внутри расстройство… Как тогда, в общаге… Пришел к Надьке, сидим… Все путем… Она взяла и цыган поставила… Всегда ставила – ничего, а тут расстроилась… Я говорю: «Надь, чего ты? Ну чего ты, Надь?» Сидит, плачет. Я говорю: «Да ты чего?» Она говорит: «Жалко». Я говорю: «Кого жалко, Надь?» – «А всех», – говорит. Ревет, и все… Потом ничего, отошла… Повеселела… «Когда поженимся?» – говорит. Ну тут я расстроился… И вот вспомнил – тоже так обидно стало… Жизнь, да?.. Вот так ходишь, гуляешь, пиво пьешь… Потом закопают тебя – и гуд бай, Вася… Чего жили-то? Умрем все. И Колька умрет. И Юрка. И эти музыканты бременские. И со спиной голой… Тогда уж духами не попахнешь… Вот тебе твоя филармония… И до того грустно стало! До того жалко! Прямо взял бы всех да поубивал!.. Прямо чувствую: еще немного – и не знаю, чего сделаю, но только с резьбы соскочу!..

И эти бременские как почуяли. Остановились на момент, потом как рванут – быстрей, быстрей, прямо взвились штопором, смычков не видать! И вдруг раз – и амба!

И со всех сторон сразу: «Браво! Бис!» И хлопают все. И Юра от грохота проснулся, под­скочил.

– Старшина! – кричит. – Отпусти руки!..

И – в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся, Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу разма­зывает. Как я его на антракт из зала выволок – не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.

Я к стенке его приставил, а он все всхлипы­вает.

– Ай, елки! – говорит. – Ну, елки, а?! Я его отвлечь пытаюсь.

– На, – говорю, – Юр, покури! И папиросу ему в зубы сунул. И тут вдруг эта подходит, ну, которая со мной сидела. На Юру поглядела и говорит:

– Да-да, – говорит. – Понимаю вас. Я тоже не могла сдержать слез. Особенно вторая часть. Закроешь глаза – и как волшебный фонарик в ночи, правда?

А этот стоит, весь в слезах, из носу дым валит.