Игорь Губерман - О выпивке, о Боге, о любви

То же самое – в семейных несогласиях. Ведь самое счастливое, безоблачное самое супружество никак не обходится без раздражённых споров, и убеждены в своей полнейшей правоте обычно обе стороны. И обе – справедливо. Тут они и взрывы гнева. А Отелло с Дездемоной или Иван Грозный с бедным сыном – только случаи крайние и всем известные. А моя бабушка Люба так умела укрощать свой гнев (а видит Бог, по отношению ко мне всегда бывал он справедлив), что ежели она мне тихо говорила: «Гаринька, хороший мальчик, чтоб ты был здоров!», то я обычно понимал, какая буря клокотала в ней, и даже иногда задумывался. Правда, ненадолго.

А гневы коллектива, общества, толпы исследуются уже много лет и социологами, и психологами, даже психиатрами, поскольку очень уж известны и значительны последствия такого коллективного умоисступления. Особенно если его организуют. Часто гнев этот бывает праведным («Пусть ярость благородная вскипает, как волна, – идёт война народная, священная война»), однако же бесчисленны примеры и науськанной, искусно взбудораженной ненависти. Она невероятно сплачивает коллектив; нужна теперь лишь искра. И тогда все дружно забывают о греховности порыва, а после чувство странного как бы похмелья властно и гнетуще охватывает участников. Разумеется, не всех, а только тех, которые продвинулись чуть далее на том пути превращения в человека, что ещё проходит всё человечество.

Тут пора бы вспомнить и о гневе Божьем. Я в этих делах осведомлён довольно мало и скептически, признаться, отношусь к уверенности большинства в заведомой и несомненной праведности гнева, проявляемого изредка Творцом. Покуда в мире было многобожие, то всяческие жители Олимпа чёрт-те что выделывали и со смертными, и даже друг с другом. Мы теперь об этом снисходительно читаем в разных древних мифах и легендах. А вот Бог единый мог бы и посдержаннее быть. Я не про Содом с Гоморрой и не про всемирный потоп хочу сказать – тут дело давнее, не удержался, так бывает с каждым, – а про всякое другое, ибо гнев Господень так обилен и глобален, что в его раскаты сплошь и рядом попадают люди, не повинные ничуть, – об этом Он не знать не может.

Гнев, который усмирён, который сдержан был и взнуздан, гнев, который не был вымещен, – тот часто не уходит никуда и сладостно питает жажду мести. В пушкинской «Полтаве» замечательное есть об этом место. Ведь Мазепа изменил Петру совсем не из высоких государственных соображений, а как раз пылая затаённым гневом. На некой давней попойке Пётр в ответ на дерзкие какие-то слова схватил Мазепу за усы и потрепал, учиня позор и назидание. Мазепа же – «смирясь в бессильном гневе» – затаился и смолчал, но не забыл. «Давно горю стеснённой злобой», – объясняет он свою измену. Столько всякого об этом и таком же в мировой литературе понаписано, что я бы останавливаться более не стал, не знай я некую благоуханную историю о долгожданной мести. Мне её, конечно, рассказала моя тёща.

Это было много-много лет тому назад. Девочке Лиде шёл тогда десятый год, и дивно грустные стихи она писала и одни даже запомнила:

А училась она в третьем классе. И однажды на ботанике её подружка закадычная Ритка Толмачёва подняла вдруг руку и предательски сказала:

– А у Лиды Толстой нет тетради по ботанике!

Тетрадки действительно не было, и учительница на изготовление её дала один лишь день. И до глубокой ночи мама Лиды ей отлаживала тетрадь по ботанике (тёща: не сама же я бы её делала!). И всё забылось, стёрлось, улеглось и обтесалось. Вы так думаете? Много лет спустя – уже они учились в институтах, было им по двадцать, и та Ритка Толмачёва привела на вечеринку Сашку Блюмфельда, за которого горела выйти замуж. На её беду, подруга вспомнила тот случай – оказалось, что одиннадцать прошедших лет лишь усугубили пожар былого гнева. И Сашка Блюмфельд был уведен от невесты! Мне он на фиг был не нужен, я его свела за ту обиду, вспоминает тёща сладострастно и злорадно.

Вот я сижу, перечисляю, вспоминаю, а решить так и не могу: греховен всё же гнев или естественен настолько, что и грех назвать его грехом. Опять же некая логическая связка тут сама собой напрашивается (прошу прощения за ненарошную мыслительность): во-первых, сказано давно, что если Бог решил кого-то наказать, то он лишает его разума. А во-вторых, ничто наш разум так не помрачает, как внезапно вспыхивающий гнев. По-моему, такая связка силлогизмом называется. А то, что следует, опять неоднозначно. Следует из этого, что гнев – от Бога. Но зачем Он вводит нас в такое состояние? Чтоб наказать? Чтоб искусить соблазном выместить немедленно порыв душевный? Я не знаю. Только и учёные не знают. Часть из них считает, что порыв души надо немедля вымещать, а то различная невостребованная химия в дальнейшем организму повредит. Я где-то прочитал, что мудрые японцы выставляют в неких специально отведенных местах резиновых огромных кукол, и на них написано «Начальник», «Полицейский», «Тёща» и так далее. И кукол этих можно бить, щипать и вымещать тем самым накопившиеся чувства. Но, по-моему, только японцев это средство может утолить; у нас натуру много тяжелее обуздать, отсюда столько заявлений о побоях, на которые полиция в Израиле (милиция в России) смотрит с подобающей ухмылкой. А психологи иной научной школы полагают, что эмоции и можно, и необходимо прятать – это, дескать, и доступно человеку, и полезно обществу. Не знаю. Только не согласен я ни с этими, ни с теми. На меня когда кричат во гневе – это, разумеется, неправильно (и даже грех), но я-то почему должен проглатывать обиду или раздражение – понять я не могу. А грех это или не грех – дело десятое, их у меня и без того довольно много.

С возрастом легко склониться в пользу хоть какого воздержания. А в том числе и воздержания от гнева. Так уже понижен уровень энергии и сил, что прямо хоть цитируй назидательно Плутарха: «Гневно нападая на гневливого, мы умножаем грех». Однако же бывает гнев настолько праведный, что удержать его – грех несомненный, лишь бы сил хватило. Так я подошёл к истории, которую не устаю с восторгом и почтением рассказывать любому встречному.

Со Львом Эммануиловичем Разгоном, царствие ему небесное, я был знаком ещё с шестидесятых: мы в журнал «Знание – сила» вместе хаживали, в нём сотрудничая. Я к нему всегда с большой симпатией относился, но не более того. Он старше был меня на четверть века, и его всегдашняя весёлость мне казалась стариковской наигранностью. Кроме того, я знал, что за две ходки отсидел Разгон семнадцать лет, и по своей тогдашней наглой и зелёной категоричности уверен был, что он о лагерях писать обязан, а не постные и мирные статьи и книжки об учёных. После оказалось, что такую книгу он писал, об этом знали только близкие друзья, но даже эта потрясающая книга о былом и пережитом – тоже никого и ничего не обличала, а дышала ровной и спокойной величавостью зоркого и проницательного летописца. Этим поражая ещё круче – просто был такой характер у этого замечательного человека. Быстро стали мы сходиться, когда я уже вернулся из Сибири (он тогда меня и удостоил первого доверия – дал почитать куски из тайной ещё книги). А в тот день, когда я праздновал свои полсотни лет, обрадовал меня Разгон безмерно. Ему предоставили первое слово, и он сказал мне: