Игорь Губерман - Человек на закате

© Губерман И., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Хоть мы увяли, но живём ещё,

взирая сумрачно и праздно,

как несусветное уёбище

цветёт вокруг разнообразно.

Будет вечер памяти меня

в зале, где ничуть не будет тесно;

льющаяся патокой хуйня

мне уже сейчас неинтересна.

Вчера во время шумной вечеринки

подумал я, бутылку наклоня,

что скучными получатся поминки

по мне из-за отсутствия меня.

Я всё живу, как будто жду чего-то.

События? Известий? Благодать?

С утра уже томит меня забота

не просто жить, а слепо ожидать.

Как будто я повинность отбываю,

как будто я копаюсь в нудном томе,

как будто я вколачиваю сваю…

А я сижу в гостях в культурном доме.

Я чувствовать начал и стал понимать,

что, кроме отсутствия сил,

я всё, в чём меня родила моя мать,

дотла на себе износил.

Чтоб легче было старость пережить

и сутки ощущались не пустыми,

нас годы научают дорожить

житейскими привычками простыми.

Бездельник, шалопай и лоботряс,

не думая о грустных перспективах,

по-моему, умней во много раз

ровесников усердных и ретивых.

На жизненной дороге этой длинной,

уже возле последнего вокзала,

опять душа становится невинной,

поскольку напрочь память отказала.

Весьма печальны ощущения

от вида сверстников моих:

их возрастные превращения

не огорчают только их.

Напрасно языком я не треплю,

мою горячность время не остудит:

ещё я с кем угодно пересплю,

пускай только никто меня не будит.

Во мне ещё мерцает Божья искра,

и крепок ум, как мышцы у гимнаста,

я всё соображаю очень быстро,

но только, к сожалению, – не часто.

Был жуткий сон: почти что обнажён

и, чувствуя себя в руках умелых,

лежу среди толпы прелестных жён —

врачей и медсестёр в халатах белых.

На пути к окончательной истине

мы не плачем, не стонем, не ноем;

наши зубы мы некогда чистили,

а теперь мы под краном их моем.

Всё, что имел, я сжёг дотла,

и дар шута исчез.

«Его печаль ещё светла?» —

спросил у беса бес.

Где души обитают в небесах?

Зачем вершится битва тьмы и света?

Кто стрелочник у стрелок на часах,

тот нам и объяснит однажды это.

Шуршанье шин во тьме слышней,

и жизнь во тьме видней былая;

я ночью думаю о ней,

за всё простить себя желая.

Хотя болит изношенное тело,

мне всё-таки неслыханно везёт:

моя душа настолько очерствела,

что совесть её больше не грызёт.

Я это давно от кого-то услышал,

и сам убедился не раз:

несчастья на нас насылаются свыше,

а счастье – зависит от нас.

Мир катится у Бога под рукой,

наращивая кольца годовые,

покойники вкушают свой покой,

иллюзиями тешатся живые.

Текут последние года,

и мне становится видней:

смерть не торопится туда,

где насмехаются над ней.

Легко творит во мне вино

не ощущение, а знание,

что я не с веком заодно,

а с кем-то из ушедших ранее.

Весьма мне близок тот задор,

с каким старик воспламенившийся

несёт в запале дикий вздор,

когда-то в нём укоренившийся.

Стало от усталости мне грустно,

душу безнадёжно утомили

всюду перемешанные густо

запахи цветения и гнили.

Не сплю я от зова тлетворного,

бунтует мой разум пустой:

я принял пять рюмок снотворного,

и он возмечтал о шестой.

По части разных персей и ланит

немало было всяческого фарта;

теперь мой организм себя хранит

и ленью защищает от азарта.

Когда я был весьма уже в летах,

душа сыскала чудное решение:

отчаявшись в надеждах и мечтах,

обрёл я в оптимизме утешение.

Заранее у Бога я прощения

просить остерегаюсь потому,

что многие в морали упущения

грехами не покажутся Ему.

Жизнь моя – кромешная аскеза,

но беда – в ещё одной беде:

два уже сидят во мне протеза,

третий хорошо бы – знаю где.

Хоть не спешу я в мир иной,

но верю, страху вопреки,

что фарт о’клок наступит мой,

когда откину я коньки.

Ещё текут часы песочные,

я выжил, жив и не устал,

и только планы долгосрочные

теперь я строить перестал.

Весьма смягчить надеюсь Бога,

когда придёт моя пора:

хоть я и пил безбожно много,

но пил – во здравие добра.

Трезвонит утренний будильник,

у дня – забот густой пунктир,

духовно-умственный светильник

вальяжно шаркает в сортир.

Сейчас, живя уже в халате,

я часто думаю о том,

на что я жизнь мою растратил

и чем я сделаюсь потом.

Забавы мне уже не по плечу,

природа гасит нас весьма искусно;

я праведную жизнь теперь влачу,

что стыдно, унизительно и грустно.

На склоне лет нельзя резвиться —

ни в пиджаке, ни в неглиже:

душа ещё поёт, как птица,

но кости – ломкие уже.

Дурацким страхом я томлюсь:

во время даже похорон

речей высоких я боюсь —

а что как пукнет Цицерон?

У старости несложные приметы —

советовать охота старикам,

и, сидя на корриде, мы советы

даём и матадорам, и быкам.

Глотками чтения и хмеля

я тьму в душе моей лечу

и видеть свет в конце тоннеля

ещё покуда не хочу.

Когда завершится обряд поминальный,

и плотский мой облик забудется мигом,

останется дух мой, святой и охальный,

бесхозно гулять по написанным книгам.

Пускай здоровье губим,

но пьём в полночный час

за тех, кого мы любим,

и тех, кто любит нас.

Настолько я красив и гладок,

что с дивной лёгкостью могу

без пудры, грима и накладок

в кино играть Бабу-ягу.

В памяти грядущих поколений

буду я овеян уважением:

памятник беспечности и лени

высекут с моим изображением.

День был сумрачный, мутный, смурной,

но душа (а душа не растрачена)

мне шепнула, что в жизни иной

нам похуже погода назначена.

Без компаса, руля и парусов