Игорь Губерман - Человек на закате

ушли уже напор, накал и прыть,

стишки текут из некоего крана,

который надо вовремя закрыть.

Когда, укрывшийся халатом,

я сладко сплю средь бела дня,

судьба, фортуна, рок и фатум

лелеют бережно меня.

Я голым был, издавши первый крик,

умру зато в излюбленном халате

и, я надеюсь, – дома, где привык,

а не в больнично пахнущей палате.

Я ценю репутацию пьяницы,

потому что она худо-бедно

любопытным потомкам останется

как живая о предке легенда.

Всё в мире этом туго скручено,

увязано и предназначено,

и если нами что получено,

то как-то нами же оплачено.

Нет, мы не случайно долго жили,

к поросли ушедших мы привиты,

время к нашим жизням доложили

те, кто были смолоду убиты.

Поскольку нам выпало счастье родиться

в кошмарной империи, канувшей в Лету,

по полному праву мы можем гордиться,

что мы пережили могильщицу эту.

Есть люди – кругозор их необъятен,

а мыслят они здраво и логично,

и мир вокруг им полностью понятен.

Зовут их идиотами обычно.

Конечно, так должно было случиться,

что острого лишусь однажды смысла:

усох мой уксус, выдохлась горчица,

шампанское от возраста прокисло.

Пласты культурных наслоений —

планеты гордость и балласт,

по мере смены поколений

и мы войдём в такой же пласт.

Всегда жила во мне уверенность —

а к ней и фактов было множество, —

что аккуратность и умеренность —

приметы скрытого убожества.

Одно лишь меня крепко тяготит:

хватает на день сил уже в обрез,

и к жизни неуёмный аппетит

сменился на прохладный интерес.

Когда вполне мы на плаву

и в жизни всё благополучно,

то слёзы каплют на халву,

поскольку делается скучно.

Умы бездонной глубины

и долговременная прочность —

большая редкость. Нам даны

лишь мизерность и краткосрочность.

Память вытесняет в никуда

преданность мою вранью и блуду,

я к моменту Страшного суда

помнить ничего уже не буду.

Когда сбылась удачная карьера

и ровно продвигаются дела,

всегда томит вопрос: какого хера

на это жизнь потрачена была?

Уже не осень – поздняя зима

берёт меня в объятия холодные,

а у меня – кружение ума

и мысли, по-весеннему свободные.

Я чую запах личности на слух:

слова текут, и запах есть у них,

сменяется пивным коньячный дух

ушедших современников моих.

Забылся карнавал утекших дней,

истёрлась жизни тонкая тесьма,

и ночь теперь царит в душе моей,

но – звёздная пока ещё весьма.

Что я скажу про стариканов,

давно лишившихся огня?

Жена боится тараканов

гораздо больше, чем меня.

Не согнут я ещё пока

и не ломаюсь,

я то валяю дурака,

то дурью маюсь.

Моя догадка, внятная уму,

кого-то приведёт, возможно, в ярость:

мы живы до сих пор лишь потому,

что Богу любопытна наша старость.

Я и двигаюсь теперь еле-еле,

и не хочется идти никуда,

и душа почти не держится в теле,

а с умишком – так и вовсе беда.

Когда я досмолю окурок мой

и тело неподвижно в землю ляжет,

душа моя воротится домой

и лишнее чего-нибудь расскажет.

Нет ничего на свете гаже,

чем рано руки опустить,

а если нас Господь закажет,

Он должен нас оповестить.

Обильно сдобрен мёдом и елеем

похоже спотыкающийся слог:

кого-то поздравляют с юбилеем,

о ком-то прямо рядом – некролог.

Стезя у всех вполне сквозная

и непостижная уму,

и мы бредём по ней, не зная —

куда, а главное – к кому.

Надеюсь, что весьма ещё не скоро

на суд я попаду – уже вторично,

небесного узрею прокурора

и сяду на скамью вполне привычно.

Кого ни спросишь, как дела,

одну и ту же слышишь весть —

что ноша жизни тяжела,

но где-то свет в тоннеле есть.

Сегодня сильно плох я, просто плох

и в силах разве книжку полистать,

не то чтобы мышей, но даже блох

уже я не ловлю, чтоб не устать.

Забавно мне скользить по склону лет

и слушать наше пение пропащее,

былое сплыло, будущего нет,

но длится и гуляет настоящее.

Я смолоду вертелся так и эдак —

вертелся, а не гнулся и вилял,

и понял очень ясно напоследок,

что так я жажду жизни утолял.

Мы то кипим, то вмиг бессильны,

то гневны попусту, то благостны;

капризы возраста обильны,

непредсказуемы и тягостны.

Та живость, в нас когда-то бывшая,

ослабла в мимике и звуке:

у стариков душа притихшая —

она готовится к разлуке.

Сначала длится срок учебный,

потом – рабочий длинный срок,

за ним – короткий срок лечебный,

а дальше – выход за порог.

Загадочны души моей изыски,

причина в постарении, наверно —

томит меня любовь к родным и близким,

что вовсе для меня не характерно.

Во мне сейчас кипит игра,

спор за земную благодать:

душа гундит, что ей пора,

а тело просит подождать.

Близится пьеса к негромкой развязке,

тянутся дряхлые сутки;

раньше любил я анютины глазки,

были меж них незабудки.

Сердце, печень, почки, уды,

нервы, мышцы и сосуды,

содрогаясь от усталости,

служат нам из чистой жалости.

Потоком лет легко несомый,

уже зажился я слегка,

и скоро струйкой невесомой

душа взовьётся в облака.

Я – праведник, и это все заметили,

а я об этом Бога не просил,

но старость – это время добродетели,

поскольку на пороки нету сил.

Я дожил до лет, когда верю вполне,

что счастье придёт не снаружи,

что тихий покой воцарится во мне,

поскольку я слышу всё хуже.

Из разных свежих новостей

одна – дурного качества:

пожары низменных страстей

во мне погасли начисто.

Я трудно хожу, еле-еле,

и сердце колотится глухо —

похоже, ему надоели

метания праздного духа.

Когда весь день живёшь недужно,

и труден даже мелкий быт,

вдруг дарит весть былая дружба,

что ты не всеми позабыт.

Живу не тускло и не пресно,

в реальной жизни не участвуя,

мне всё на свете интересно,

и дышит этим старость частная.